Борис Лапин - Избраное

Почти то же, но на другой лад, я ежедневно слышал о японцах от капитана.

 — Всякий японец — тайна, — утверждал он. — То, что мы называем у европейцев душой, подменено у японца скоплением инстинктов и страхов: инстинктом подражания, страхом перед бесчестием, страхом перед полицией, соединенными с поистине животным бесстрашием в бою.

С удивительным однообразием и друзья и враги одинаково утверждали вещи, которыми нельзя было не заинтересоваться. Говорилось о самоубийстве вдов, не желавших пережить мужа, о слугах, разрезавших себе живот, потому что хозяина их заподозрили в нечестности. Объясняли японский характер кодексом чести «бусидо», въевшимся в кровь каждого с детства. Приводили в пример восемь благородных поступков Таро, генерала Ноги, подвиг Хироса, порт-артурского героя, который потопил себя на брандере, закрыв вход в бухту.

В этой стране герои возникали, как в царской России чудотворные иконы.

Была, например, далекая тихая пустынь. Небогатый монастырь. Скупые дарители. Монастырь прозябал.

Но в тишине вечеров старательный монах уже сидел над неизвестной миру иконой, краски покрывал мглой веков и в трубочке прилаживал к раме «богородицыны» слезы.

Так и здесь, в глуши далеких колоний, десантных бригад, дивизий, провинциальных островов, на холодном Карафуто, из шестидесяти миллионов людей время от времени появлялся человек, которого объявляли героем.

Я говорил так:

 — Часто — это реклама.

 — А трое японских солдат, взорвавших себя в Шанхае, — это реклама?

 — Еще не доказано, что они себя взорвали, а не их взорвали.

Тогда мне приводили в пример мадам Хираока.

 — Это истеричка, — говорил я.

 — Но она себя убила!

 — Мадам Хираока — истеричка. Она начиталась газетных фельетонов. Одна истеричка на шестьдесят миллионов убила себя, — газеты уверяют мир, что такова Япония.

 — Но мотивы самоубийства, — говорили мне.

История мадам Хираока состояла вот в чем. Муж мадам Хираока был в Шанхае. Он участвовал в десантной экспедиции против китайцев. Мадам Хираока мирно оставалась в Токио. И вот однажды стало известно, что мадам Хираока убила себя. Текст оставленной ею записки был в старинном стиле: «Я прерываю жизнь, чтобы господин муж, не отвлекаясь мыслями о недостойной жене, мог положить свои силы на борьбу с врагом». Глупость! Вздор! Даже в японских военных кругах пожали плечами. Муж мадам Хираоки сказал: «Она всегда была сумасшедшая».

Но когда я пытался об этом рассказать, японцы мне кричали:

 — Адмирал Сатоми плакал!.. На похоронах было сто тысяч человек… О смерти ее высказался, говорят, сам Сайондзи.

Капитан-норвежец шептал мне:

 — Это непонятно нам с вами, а для всякого японца Хираока — знамя.

Когда «Хуашан» пришел в Хакодатэ, я подробно познакомился с иконографией капитана Аратоки. В галантерейных магазинах, на каждой улице я видел альбомы открыток, озаглавленные «Подвиг Аратоки». Цена такого альбома была десять сен. В ресторане с отдельными номерами «Кума», излюбленном почему-то советскими моряками, над самым входом был повешен портрет капитана Аратоки.

Я старался быть в дружбе со всеми народами, населявшими мой пароход. Из Хакодатэ я возвращался в одной каюте с китайцами. Их было двое. Они были бедны и решили вернуться на родину, не окончив курса в Японии ввиду начавшейся в Китае противомилитаристической кампании.

Один был Ци Ши-лян, мечтательный грустный парень, поклонник Ленина, изучавший его по маленьким печатным тетрадям, где бумага была так тонка, что иероглифы одной страницы путались с иероглифами оборота.

Другой был патриот. Он уверял меня, что старинный Китай давно достиг всего, что теперь с такими усилиями начинает открывать мудрость Запада.

 — Положительное и отрицательное электричество — обо всем этом давно говорилось в книге И-Цзин. Эйнштейн давно предвосхищен у Мо Цзы. Мальтус превзойден в «Учении о человеческих ртах» Хан Фея.

Я учился разбирать иероглифы вместе с Ци Ши-ляном, и когда, сквозь туман корней и ключевых знаков, мы добирались до смысла, в книге мы читали следующее: «Холодный октябрьский сумрак окутывал Ло… Ны… До… Окутывал Лондон. Это был октябрь того самого года, когда за пять месяцев до него происходили нелепые торжества по поводу царствования женщины, позволяющей именовать себя королевой Великобритании и И… Лы… Ан… и Ирландии…»

Единственное время, когда в кают-компании был почти мир, наступало после обеда. Под глухое движение машин где-то под полом было приятно переваривать сою. Капитан заводил граммофон с песнями Пата Виллоугби и Джека Смита. На столе стояли коробки вонючих филиппинских сигар. В душу каждого из нас ползла тихая гнусавая песенка Пата Виллоугби, завоевавшая весь мир:

Кто такой Аратоки? Над историей его я трудился пять месяцев.

Труд мой был не легок. Как ученый исследователь по осколку пористой кости, найденному среди силурийских пластов, восстанавливает неведомый скелет давно погибшего животного, так и я должен был восстанавливать душевный скелет капитана Аратоки, пользуясь отрывками лживых интервью, рассказами невежественных очевидцев, преклонявшихся перед газетной мудростью. Я открывал правду по фотографиям, черным и плоским, по лицам корейских крестьян, видевших события, но из страха молчавших обо всем происходившем.

В пятницу капитан Аратоки был спасен из мужицкого плена. В воскресенье об его поступке говорила вся страна. Не было семейства, в котором с утра не начинался бы разговор о капитане Аратоки. Героизм этого человека, приказавшего сбросить на себя четыре тысячи пятьсот килограммов бомб, чтобы уничтожить бандитскую заразу, заставлял уважать себя даже врагов.

Изучая историю канонизации Аратоки, я просмотрел свыше восьмидесяти комплектов японских журналов и газет и вел разговоры с японцами самых различных общественных положений. С легкой руки «Осакской промышленной газеты», капитана Аратоки называли сокращенно: «Живая мишень Кентаи»… С моей точки зрения, именно теперь началось самое интересное в его истории.

В военных кругах ходили именинниками. Был устроен ряд банкетов, закончившихся пышными речами и организацией новых фашистских союзов, требовавших активности от правительства. Кричали:

 — Банзай! Мы должны организовать союз таких людей, как капитан Аратоки. Достаточно трех тысяч таких людей, — а в нашем офицерстве найдется гораздо больше, — чтобы завоевать весь мир.

 — Мы требуем от нашего бездарного правительства немедленного занятия Камчатки, Сибири и Филиппинских островов.

 — Пьем, господа офицеры, за доблесть семнадцатой эскадрильи!

 — Пьем, господа офицеры, за бронзовых людей Японии! Пьем славную память трех живых бомб Шанхая! Пьем порт-артурскую жертву моря, пьем добровольную жену вдовца, пьем славу живой мишени Кентаи!

Заносчивость офицеров на улицах сделалась неслыханной. За одну только неделю было зарублено восемь штатских, осмелившихся толкнуть офицера и не извиниться, обругать офицера, задеть даму офицера. Такое убийство считалось убийством чести и не было подсудно обыкновенному суду. По распоряжению военных властей оно каралось всегда лишь четырнадцатидневным домашним арестом.

Капитан Аратоки был превознесен как лучший образец армии и знамя патриотического подъема. Имя его стало священным. Как за несколько месяцев перед тем мадам Хираока, он был изображен на конфетных коробках, на бритвах и на колодах карт. В школах о нем говорили на уроках отечественной истории, а также на уроках литературы и на уроках каллиграфии, где учителя задавали классу следующие диктанты: «Наша Япония красивая очень страна есть. Наша армия храбрая очень армия есть. Капитан Аратоки знаменитый храбрый капитан есть».

Капитан Аратоки на несколько недель сделался так знаменит, что оспаривать его славу обыватель не решился бы даже наедине с самим собой. Если раньше еще можно было сказать: «Япония нуждается в мире» или «Нам не нужны чужие страны, — дело нашей армии охранять порядок и культуру», то теперь даже эти невинные и верноподданные слова вызывали подозрение в неблагонадежности.

Информационный отдел «кионсанской Особой секции», ведавшей перлюстрацией писем, доставил капитану Момосе в копии обширную сводку, содержавшую преступные высказывания некоторых обывателей о подвиге капитана Аратоки. Некий купец, которому, конечно, не миновать ареста, нагло заявлял: «У нас здесь рекламная шумиха из-за капитана Аратоки. Как говорят об этом у тебя?». Еще более цинично писал какой-то неразборчиво подписавшийся кореец в адрес доктора Хан: «Вся эта история послужит только к тому, чтобы разорить несколько лишних корейских фирм да казнить лишнюю сотню мужиков».