— Как?
— А вот так. — Она приподнялась на носках и, обвив рукой его шею, впилась в его губы. Долго не отпускала, и он чувствовал, как дрожали ее руки и часто-часто билось сердце.
Потом стояла с закрытыми глазами и еле слышно шептала:
— Вот так, вот так…
В эту ночь он долго не мог уснуть, мерещились то Хьюм, с его небольшой пролысиной и стеклянными глазами, то Стенбек, с металлическим шепотком: «…при первом же случае, при первом», то Фрося на арене цирка. Уснул под утро. Когда открыл глаза, увидел Николая Михайловича, стоявшего у раскрытой двери спальни.
— Выспался?
— Да.
Николай Михайлович подошел к кровати, присел на краешек стула.
— Сегодня мы поедем с тобой в катакомбы, я взял отпуск.
В доме была большая библиотека, пожалуй, слишком большая для одной семьи. Кажется, несколько тысяч томов. Отец собирал ее годами. Он присылал книги часто, и Серж помнит, великолепно помнит, как при получении очередных томов управляющий делами отца (он только тогда не знал, какими именно делами) мистер Роджерс, весьма образованный 28-летний парень, подзывал его к себе и, чуть картавя, восторженно говорил: «О, это уникальные книги!»
Но сам отец не пользовался библиотекой, да и дома он не жил, находился в длительной служебной командировке. Библиотека была полностью в распоряжении Сержа, и он плавал в ней, как крохотный кораблик в просторах океана. Роджерс отлично владел русским языком, и поэтому Серж мог читать русских авторов в оригинале. Мама, родившаяся в Петрограде, но очень слабо знавшая родной язык, была однажды приятно удивлена, когда он прочитал отрывок из «Медного всадника» Пушкина на русском языке. При этом мистер Роджерс незамедлительно воскликнул: «Мадам Романова-Рахмани, это же гениально!»
…Дорога в Керчь вела по холмам, поросшим густой зеленью. Занятый своими мыслями, Серж не заметил; как открылась степная часть Крыма.
— Это Ак-Монайский перешеек, — сказал Николай Михайлович. — Отсюда все началось…
Что началось и как началось, Серж уже знал: о тяжелых боях в Крыму в мае 1942 года он много раз слышал и от самого Николая Михайловича, и от Фроси, которая, пожалуй, больше знала о Николае Михайловиче, чем тот сам о себе. После Ак-Моная был Аджи-Мушкай, многомесячное сражение под землей. И про это знал Серж, только никак не мог вообразить, понять, что же, в сущности, руководило людьми, добровольно предпочитавшими, мучительную смерть плену. Он ожидал, что Николай Михайлович начнет сейчас рассказывать именно об этом, коль вспомнил об Аджи-Мушкае.
— В конце концов мы найдем Стенбека. Если, конечно, он жив. Стенбек отдал приказ на газовую атаку…
Для Сержа это было совершенно неожиданно, прозвучало как удар грома.
— Я его в лицо знаю, — продолжал Николай Михайлович. — Типичный убийца!
— Ты его видел? — сорвалось с уст Сержа.
— Такой громила, внешне похож на боксера. То говорит тихо, то вдруг как железом по железу загремит.
Николай Михайлович умолк: видимо, трудно было вспоминать пережитое, лицо его посерело, а глаза как бы остекленели, сделались неподвижными. Пожилая женщина, которую они посадили по дороге и которая, по всей вероятности, была наслышана об Аджи-Мушкае, сказала:
— Надо переловить их всех, преступников фашистских-то. Слышала, слышала я, сынок, про аджимушкайские катакомбы-то, — посмотрела она на Сержа. — Самому лютому врагу не пожелала бы такого… Наши солдатики под землей, а они, германские фашисты, сверху. И никак не могли одолеть наших. И тогда, зверюги, пустили газы. Теперь в этих катакомбах каждый камень гневом дышит. Сама видела, сынок. Не дай тебе господь такого испытать!
О библиотеке уже не думалось. Но когда они подъезжали к поселку с белыми одноэтажными домиками, воспоминания о матери все же пробились сквозь мысли о Стенбеке, он увидел ее разговаривающей с Роджерсом в библиотеке. Они его не заметили, прижавшегося у окна за шкафом. «Роди, — послышался голос матери (так она звала Роджерса, — не слишком ли Серж увлекается русской литературой? Она вся пропитана большевизмом. Это опасно для Сержа с его пылким сердцем и увлекающейся натурой». «О, нет, мадам, Пушкин, Лермонтов, Фет, граф Толстой — дворянские писатели». — «Что вы, Роди, граф Толстой был в России первым бунтарем и социалистом. А Пушкин, а Лермонтов? Это же декабристы! Помните:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд…
Дальше не помню. Но все это против царя, священного монарха». — «Не волнуйтесь, мадам, Серж — подлинное дитя нашего великого государства». — «О, Роди, — послышался звук поцелуя, — как трудно мне!.. Женщина без мужчины… Роди, Роди, голубчик…» Скрипнула дверь, и все затихло, аж в ушах зазвенело…
Вокруг поселка пузырилась земля, словно бы когда-то, один раз закипев на страшном огне, окаменела в таком виде навечно. Там и сям виднелись небольшие группы людей. У входа в подземелье, похожего издалека на раскрытую пасть какого-то чудовища, сгрудилась целая толпа пестро одетых мужчин и женщин, подростков и детей. Молодой человек, по-видимому экскурсовод, рассказывал о сражении под землей. Заметив подошедшего Николая Михайловича, он прервал рассказ, поздоровался с ним за руку, сказал:
— Может, выступите? Народ очень интересуется.
— Сегодня нет. Я с сыном приехал, хочу показать ему подземелье. Вот прихватил два фонаря…
— Опасно, там еще рвутся мины.
— Не беспокойтесь, я не подорвусь, сам эти мины ставил.
— Ну смотрите. Вот вам схема катакомб…
— У меня есть…
— Идите.
— Я с ним, пропустите! — услышал Серж за спиной. Голос показался ему знакомым. Он хотел было оглянуться, но Николай Михайлович взял его под руку…
Лучик от фонаря прорезал темноту, выхватывал из сплошного мрака поржавевшие каски, пулеметные ленты, гильзы. Иногда лучик застывал на некоторое время, и по тому, как он трепетал, Серж догадывался, что у Николая Михайловича дрожит рука…
Они подошли к надгробию. Вверху зияла дыра, через нее проникал дневной свет. Бетонное надгробие размером не менее двадцати метров на десять показалось Сержу невероятно тяжелым и большим.
— Сколько же тут погребено?
— Не считали… Нельзя было сосчитать.
— Почему?
— От них остались вороха костей. Сражались до последнего патрона, до последнего дыхания. Даже после газовых атак оставшиеся в живых отвергли предложение врага сдаться в плен и продолжали наносить фашистам удары.
Серж стоял так, что его тень макушкой касалась надписи. Он прочитал:
«Вечная слава погибшим в боях за честь и независимость нашей Родины! Смерть немецким оккупантам!»
И вдруг он подумал: «Под землей, на такой глубине эта надпись не подвержена разрушению. Пройдут столетия, а она будет призывать: «Смерть немецким оккупантам!» Столетия. «Нет, Хьюм, здесь все по-другому». Ему сделалось зябко, и он поежился. Это заметил Николай Михайлович.
— Теперь я покажу ту дыру, через которую я вырвался отсюда.
Они прошли метров четыреста — пятьсот. Мрак начал редеть.
— Вот она, — сказал Николай Михайлович и присел на большой камень. К дыре тянулась конусообразная насыпь, образовавшаяся от обвала.
— Я посмотрю, — сказал Серж и начал взбираться наверх.
Подняться по конусу оказалось не так-то просто: он то и дело сползал вниз. Но наконец все же достиг нижней кромки дыры. На уровне его лица нависла огромная каменная глыба. Серж осмотрел ее и понял, что, если как следует нажать на глыбу, она рухнет, упадет прямо на голову Николаю Михайловичу. Он взглядом измерил падение глыбы и убедился: «Точно, прямо на голову». Серж еще раз прицелился, теперь уже с мыслью о ситуации простого случая, когда гибель человека может даже и не рассматриваться. «Вот так и получилось… Уперся ногой — и глыба рухнула, я вслед за ней, отделался синяками и царапинами…» Мысль о ситуации простого случая захватила его с неотразимой силой…
Николай Михайлович сидел как раз на черте тени и света. Отверстие гитлеровцы проломили взрывом ночью. Почти никто из бойцов не обратил внимания на раздавшийся гул, он прозвучал так же, как на поле боя взрывается один из сотен снарядов — в порядке вещей. Только он, Николай Михайлович, сказал тогда полковнику Ягунову, командиру подземного гарнизона, что немцы, видимо, что-то собираются предпринять. Бритоголовый полковник, внешне похожий на интеллигента-аккуратиста, сверкнул стекляшками пенсне, сказал: «Вы думаете, что враг совершит газовое нападение?» Полковник приказал ему взять несколько человек и стать на охрану обвала. Они бежали в темноте, лучины, заменявшие фонари (керосин к тому времени был полностью израсходован), то и дело гасли, и бойцы с трудом достигли обвала. У Шумилова в запасе были две лучины, сухие щепы от промасленных досок. Он запалил обе сразу: облако дыма висело под потолком, отдельные его клочья уже тянулись в отсеки катакомб. Бородатый красноармеец, оказавшийся на несколько метров впереди, вдруг схватился за горло и, извиваясь в конвульсиях, попятился назад, упал в двух или трех метрах от Шумилова. Николай Михайлович почувствовал резь в глазах, но успел заметить, как изо рта бородатого показалась красная пена. «Назад, газы!»
