— Простите меня, пожалуйста, Тамара, — произнес виновато Андрей Алексеевич и удивился, что помнит имя однажды виденной им девушки.
Чтобы загладить вину, Андрей остановил проезжающее мимо такси и, преодолев сопротивление девушки, взял из ее рук сумку с продуктами.
Устроившись рядом с Тамарой на заднем сиденье, он спросил, куда ехать.
— Сначала на Каширку. Мне обязательно надо туда заехать… А потом уж к себе.
Готовцев удивился, что человек с хозяйственной сумкой, набитой товарами повседневного назначения, едет не домой, а тащится в каширскую тмутаракань.
— На Каширку так на Каширку, — сказал он, удерживаясь от излишних вопросов.
— Мне надо завести продукты Кире Владимировне, — не очень толково объяснила Тамара.
Она сидела, чуть наклонив голову и глядела перед собой, грустно приподняв тонкие, отчетливо выписанные брови. В неподвижности взгляда, в бессилии уроненных на колени девичьих рук ощущалась усталость. На Андрея накатил порыв непонятной жалости к девушке, укоризненное ощущение мужской физической силы, которую он редко догадывался обратить на помощь людям. Он смотрел на чистое, почти еще детское лицо, на переливчатый оттенок темно-русых волос, на губы, тронутые то ли грустной полуулыбкой, то ли прячущейся усмешкой, и неожиданно возникшая жалость становилась острее и непонятнее.
Из осторожных расспросов выяснилось, что Кира Владимировна является инвалидом первой группы и не доводится Тамаре ни родственницей, ни соседкой, ни подругой.
— Ну, просто знакомая… Я езжу к ней два раза в неделю. У нее никого нет, а на улицу она выйти не может. Полиартрит у нее. Она и по комнате передвигается с помощью кресла на колесиках…
Выяснилось, что Тамара познакомилась с ней, когда училась в девятом классе и была активисткой школьного кружка «Юный патриот». У кружковцев завязалась обширная переписка. Так Тамара узнала адрес Киры Владимировны, пришла к ней и поняла, что ее новая знакомая третий день сидит на чае с сухарями, потому что единственная родственница уехала в отпуск.
— А соседи?
— Она, Андрей Алексеевич, живет в старом доме. Оттуда уже почти всех переселили. Остались Кира Владимировна да дедушка Архипов. Он пенсионер. Иногда поможет Кире Владимировне, хлеб купит и еще что. А чаще как уйдет с утра к «стекляшке», так его и не дождешься до самого вечера…
Андрей расспрашивал собеседницу, снисходительно улыбаясь в душе ее наивным, полудетским рассказам, столь мелким и незначащим по сравнению с его заботами. Ощущал, что ее слова падают словно в пустоту и оттого чувствовал себя неуютно и стеснительно рядом с Тамарой, понимая в то же время, что его молчание еще больше увеличит эту неуютность и стеснительность.
— А вы теперь где живете?
— Как где? У тети Маши и живу… Вольная я, как птица. Хочу жить, чтобы никому не быть обязанной. Что вы на меня так смотрите? Уж не хочется ли вам пожалеть бедную и бездомную?
— Не хочется, — откровенно ответил Андрей Алексеевич, удивленный столь резким переходом от наивной, полудетской сентиментальности к вызывающей неприязненности собеседницы.
— Правильно. Всех жалеть, никаких жалинок у человека не хватит… Я уж лучше сама себя пожалею. Заведу себе сберкнижку, накоплю деньжат и отхвачу такой жилкооп, что будет любо-дорого… Чтобы ко мне не совались с жалостью.
Не было ничего необычного в том, что, отработав законную неделю на производстве и завершив ремонтные работы, Екатерина Ивановна в воскресенье поутру съездила на рынок и занялась приготовлением обеда. Такой обед был традицией в семье Готовцевых. Для него извлекалась хрусткая, белоснежной чистоты скатерть, выставлялась лучшая посуда и подавались самые изысканные блюда, какие только могли приготовить чудодейственные руки хозяйки дома. Хозяин дома к тому прибавлял лишь графин с плавающими в ядреном настое лимонными корочками. Воскресный обед представлял также что-то вроде сложившегося на демократических началах совета, где обменивались новостями, наводили критику и заслушивали такую же критику, планировали расходы по статьям семейного бюджета, советовались и делились видами на будущее.
Запаздывала Ольга, замужний отпрыск семьи Готовцевых, одиноко проживавший в благоустроенной кооперативной квартире. Одиночество Ольги юридически нельзя было признать, поскольку она находилась в счастливом браке и имела обожаемую дочь. На положении соломенной вдовы Ольгу посадила развивающаяся научно-техническая революция, уславшая мужа, старшего научного сотрудника геологического института, в длительную командировку на Ямал, где он приспосабливал и никак не мог приспособить какой-то хитрый прибор к условиям вечной мерзлоты и низких северных температур.
Прогрессивные рычаги научно-технической революции, нацеленные в первую очередь на развитие производительных сфер хозяйства, задержали также ввод в эксплуатацию детского садика в том районе, где проживала Ольга, и дочурку пришлось отдать на воспитание коломенской бабушке, потому что ближняя, московская, бабушка продолжала руководить передовой бригадой сборщиц и имела на руках трех беспомощных мужчин. Супруг ежедневно писал письма, но личное внимание оказывал кратковременными и редкими визитами, чего, по мнению Ольги, было недостаточно для счастливой семейной жизни, и сложившееся одиночество все больше угнетало ее с каждым прожитым месяцем.
Работала Ольга врачом в родильном доме и потому в семействе Готовцевых понимали, что опоздание ее может иметь весьма уважительные причины.
Коротая время, Андрей пристроился к кульману, на котором был наколот новый лист ватмана.
Николай сидел на краю письменного стола, болтал ногой, потягивал сигарету и пытался сообразить, когда же на ватмане появилось столько новых линий, если его старший брат вернулся из командировки неделю назад и допоздна пропадал на работе. Потом Николая осенила догадка, что по вечерам он сам пропадал из дому еще дольше, и все обрело в голове нужную ясность.
— Все колдуешь, братуха?
— Колдую… Соскучился в командировке, да и некоторые мысли за это время посетили голову.
— Гляди, Андрюшка, свихнутся у тебя шарики. Соскочит в черепке от такой натуги какая-нибудь зацепка, и все перемешается. Что же ты сочиняешь теперь?
— Все то же, Коля. Сверлильно-фрезерный узелок, своего трудного ребеночка.
— Я сказал Олюхе про твоего «ребеночка», она расхохоталась. Говорит, что ребеночка тебе давно пора произвести естественным путем… Чего она не идет? У меня сегодня со временем зарез… И что же твой «ребеночек» будет делать?
— Все будет. И сверлить, и фрезеровать, и растачивать. Понимаешь, Николаха, задумал я в линии вместо трех отдельных узлов сочинить один совмещенный.
— Совмещенными санузлы бывают, но и на них мода отходит…
— Ладно, не ковыряй… Такой узел обеспечит более производительную загрузку и сократит время на перемещение деталей.
— Кто же его будет переводить с одного вида работ на другие?
— Автоматика. Он у меня станет умненьким, сам будет соображать, какой режим взять, каким инструментом работать, когда перейти на новый размер… Кумекаю вот, как совместить фрезерные операции.
— Вечный двигатель ты еще не кумекаешь сочинить? Ну как ты фрезеровку запряжешь в один хомут? Допуски же у тебя будут разные, чистота обработки, металл тоже пойдет с отклонениями по термообработке. Да у простого станка иной раз полчаса затылок скребешь, пока все тонкости сообразишь… Конечно, на автоматической линии у тебя будет один типоразмер. Но и требования по точности обработки тоже будут дай бог. При таких требованиях и сквознячок в цехе приходится иной раз учитывать… Ничего не выйдет из твоей затеи.
— А ты помоги, подключись со своим грандиозным практическим опытом… Соорудим союз науки и труда в свалим соединенными усилиями с дороги такой камешек.
— На общественных началах предлагаешь подключиться?.. Не пойдет.
— Понимаю… По общественной линии ты всегда перегружен. Где сегодня тебя общественность будет ждать? В кино?
— Зачем так мелко, Андрюша. В кино ходит зеленая ремеслуха, а я как-никак гребу по пятому разряду. Запланировано посещение концертного зала. Культурный отдых на высоком уровне. Это ты у кульмана копаешься, как единоличник на собственном огороде, а мы учитываем веяния времени.
— Погоди, приспособлю я своему «ребеночку» электронные мозги, и тогда ты зачешешься, неуязвимый расточник пятого разряда.
— Ладно, поглядим, — увидим… Ты малось угомонись все-таки, братуха. Хоть по воскресеньям отдыхай. Так ведь можно до Белых Столбов доработаться. Конечно, деревья умирают стоя, и звучит это очень возвышенно, но ты все-таки не причиняй неутешного горя младшему брату, который с малых лет любит тебя трепетно и пылко… Мать! Допускай к обеду. Уже сорок пять минут прошло. Из графика же выбиваемся!
