Вновь налив чая в свой опорожненный стакан, плеснув туда вина, Коба изрек пришедшуюся к случаю поговорку:
— Лучше вода с вином, чем вино с водой.
Еще некоторое время они говорили о политике. Коба расспрашивал о веяниях, о настроениях в студенческой среде. Кауров рассказал о социал-демократической группе университета. В ней лишь горсть большевиков.
Подошла наконец минута, когда он тронул другую тему:
— А как ты, Коба, провел эти годы?
Коба, однако, был скуп на сообщения о себе. Не поощрял излишнего любопытства.
— Похоронил Като, произнес он. Был с нею счастлив. И, лишь потерявши, оценил. Она меня понимала, как никто. Да ты видел сам… Помнишь, как впопыхах она спрятала свою тарелку?
Кауров смутился, Он был уверен, что Коба тогда не перехватил его брошенного под стол взгляда. Ведь, кажется, в тот момент сидел почти спиной к Каурову, развернул газету. И, какая штука, сумел все-таки приметить!
— Э… э… Тарелку?
— Не лукавь. Тебе это не пристало.
Неискристые карие глаза в упор глядели на Каурова. Он потупился. Коба помолчал, продлевая смущение собеседника. И этим удовлетворился.
— Другую такую женщину я уже не найду! — вновь заговорил он. — Потерял Като и с тех пор я одинок.
Одолевая замешательство, Кауров не совсем впопад откликнулся:
— У Ибсена в одном месте говорится: «Наиболее силен тот, кто наиболее одинок».
И неожиданно увидел в глазах Кобы знакомое по давним встречам впитывающее выражение.
— Где же это сказано? В каком произведении?
Коба опять на лету подхватывал знания, вбирал еще каплю образованности.
А на улице в неунимающейся вьюге по-прежнему караулил шпик. Теперь он, как можно было видеть, пустился в пробежку у окон кухмистерской.
— Танцуй, танцуй, — выговорил Коба.
Он явно не без злорадства наблюдал за пыткой холодом, которую выдерживал рыжеусый.
— Не уйти ли через черный ход? — предложил Кауров. — Здесь люди свои. Позволят. И удерем.
Коба, однако, вступился за своего шпика:
— Напрасно ты считаешь, что имеем дело с дурачком. Он сейчас работает не в одиночку. Черный ход, можешь быть уверен, тоже перекрыт.
— Так как же быть?
— Пойдем отсюда. Тут мы в западне. А там… Коба движением головы указал на улицу. Там с ним потягаемся. Сманеврируем по обстоятельствам. Он опять взглянул в окно на заволоченное низкое небо, слабо отражавшее свет города. То ли дело, Того, у нас в Грузии! Ночь — как бурка! Ничего не видать!
Впервые в этом разговоре он помянул Грузию. Прозвучала необычная в его устах нежная нотка. В нем, конечно, была еще жива любовь к своей маленькой родине.
Дождавшись, пока Кауров расплатился за скромную трапезу, Коба наклонился к его уху и с улыбкой прошептал:
— Мы живы! Кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил!
Черным ходом они все же не пренебрегли, вышли через двор на узкую, стиснутую высокими домами улицу. В этой просеке клубился, взвихрялся туман. Огляделись. Нигде не было преследователя, Коба сказал:
— Мне надо на Выборгскую сторону. Там есть квартира, где смогу переночевать.
— Ты точно знаешь адрес?
— Да. Если доберусь, не приведя за собой хвоста, то на два-три дня я там останусь.
… Зашагали. Оборачивались. Слежки будто не было. Но Коба не доверялся впечатлению:
— От него так просто не отделаешься.
Повернули. На открывшейся перед ними площади возник ярко освещенный цирк. Красивым размашистым шагом, запряженный в незанятые санки, великолепнейший рысак обогнал наших пешеходов. Возница — лихач в синей поддевке окинул их безразличным взглядом — не седоки.
— Коба, деньги у тебя есть?
— Немного.
Кауров выгреб из кармана рубль с мелочью:
— Вот! Сразу садись на лихача и гони! А я постою за углом. И, если покажется шпик, бахну его по голове. У меня с собой кастет. Быка можно свалить.
Коба спокойно возразил:
— Это делу не поможет. — Он вновь отдал должное противнику: — Не на того нарвались. Он же не один.
— Ну, бери этого лихача и гони!
Коба мгновенно настиг санки, уселся. Рысак тотчас же помчался, вскидывая подковами снежную пыль. Санки исчезли в этой белесой круговерти, искрившейся на электрическом свету.
Кауров с облегчением глубоко вобрал морозный воздух. Но еще не успел выдохнуть, как мимо во весь мах промчался другой лихач вслед Кобе. За козлами сидели двое. На одном из них Кауров разглядел черный жеребковый треух с опущенными боковинами.
Оцепенев — что можно было тут поделать? — Кауров стоял, созерцая, как по ветру разносится, рассеивается взметнувшаяся пелена. И, омраченный, повернул домой. Какая штука… Игру ведет дьявольски искусный шпик, дока гнусного своего ремесла. Кобе не удалось скрыться.
Дома Кауров почистился. Кое-что сжег. Его в ту ночь не тронули. Подумалось: странно. Не снова ли кого-нибудь подстерегают?
Нагрянули следующей ночью. Произвели тщательнейший обыск. Перебрали все его книги. Он из Бельгии привез Маркса и Энгельса, Лафарга, Каутского, Бебеля, Розу Люксембург на немецком и на французском языках. И рискнул оставить все это на полках. Те, кто к нему вторгся, подбрасывали к потолку каждую книгу. Кауров впервые наблюдал это нововведение. Подброшенная книга развертывалась в том месте, где ее часто раскрывали. Там ищут знаки, какую-нибудь подчеркнутую фразу, ключ к некоему шифру. В ордере, что был ему предъявлен, значилось: поступить согласно результатам обыска. Обыск ничего не дал. Каурова не арестовали.
К утру он привел комнату в порядок. Корректная по-петербургски хозяйка воздержалась от расспросов или замечаний. Днем она постучала к нему.
— Вас просят к телефону.
Взяв трубку, назвавшись, он вдруг услышал хрипловатый голос Кобы.
— Это я, — произнес тот по-грузински.
Кауров тоже перешел на грузинский:
— Ты? Как же это? Что с тобой?
— Ничего. Все благополучно. Здоров.
— Но как же ты сумел? Где ты?
— У своих приятелей. Меня ты теперь не узнаешь.
— Почему?
Коба шутливо ответил:
— Это будет для тебя сюрприз. Встретимся, поймешь.
— Когда же?
— Сам тебя найду.
Назавтра Коба действительно объявился сам. Это произошло возле университета. Кауров шел на очередную лекцию и вдруг уловил сзади негромкое, ставшее уже сакраментальным:
— Того!
К нему спокойно приближался студент Военно-медицинской академии, одетый по всей форме — золоченые пуговицы с тиснеными двуглавыми орлами и погончики на сукне офицерской шинели, кокарда на фуражке. Выбритый, подстриженный, Коба казался в этом наряде молодым.
— Рад тебе, воскликнул Кауров. Как себя чувствуешь?
— Сам видишь… «Темляк на шпаге, все по циркуляру».
— Это откуда?
— Из Алексея Константиновича Толстого. Почитай. Сильный писатель.
Кауров на миг изумился. В непрестанных скитаниях Коба, значит, успевает поглощать русскую классику. Или, может быть, от кого-то схватил на лету?
— Хвоста за тобой нет, продолжал Коба. Можем пройтись.
— Как же ты от них ушел?
— Я сразу почувствовал, что идет погоня. Тот, который меня повез, тоже был шпик.
— И что же дальше?
Коба неторопливо рассказал. Рысак вынесся на Выборгскую сторону. Там, вдали от центра, улицы едва освещены. И видны лишь редкие прохожие. Кромка тротуаров обозначена высокими сугробами. Коба решил на ходу выскочить, улучил момент и на повороте, сжавшись в ком, перевалился через низенькую спинку санок, выкатился, втиснулся в сугроб. Лихач не заметил. Следом пролетела погоня. Коба с головою зарылся в сугроб, забросал себя снегом.
— Пришла и моя очередь терпеть, не без юмора говорил он. Какое-то время отсиживался под снегом. Слава богу, помогли твои теплые носки, шапка и фуфайка. Потом отряхнулся и пошел. Видишь, здоров!
В этом эпизоде себя выказала хватка Кобы или свойственная ему, если воспользоваться позднейшим выражением Каурова, манера боя. Никаких опрометчивых шагов, бесшабашности, метаний и — внезапный меткий быстрый удар!
Кауров сообщил про обыск. Коба усмехнулся, узнав, что в ордере было записано: поступить согласно результатам.
— Да, им нужны были улики, — сказал он. — Закон требует. Вот их собственный закон и помешал им. Мы такой ошибки не повторим.
Опять он говорил о власти как о чем-то таком, чем неминуемо вскоре придется обладать. Его настроение было отличным.
Он оглядел себя. И снова пошутил:
— Военный медик. Хирург Железная Рука. — С утрированной сокрушенностью прибавил: — Завтра придется снимать это одеяние, возвратить владельцу. Оставил его в нижнем белье.
Весело отрекомендовавшись Хирургом Железная Рука, Коба не счел нужным уведомить, что он уже избрал себе новое, отнюдь не шутливое имя: Сталин и подписывал свои выступления в печати «К. Сталин» или в нередких случаях поскромней: «К. Ст.». И о своей прочей деятельности ни словечком не обмолвился.
