Было одиннадцать часов утра. Я запомнил это, потому что часы, неизвестно где висевшие, я их так и не обнаружил, очень сухо и по-деловому пробили одиннадцать.
Всё последующее я попытаюсь изложить как можно точнее. Дело нелёгкое, с тех пор прошло не более не менее как тридцать пять лет, какие-то детали стёрлись, но главное не это, главное — количество выпитой водки. А выпито было много. Сначала вино, потом только водка. Меня это несколько удивило — всегда думал, что грузины не очень-то падки на водку.
Учесть надо ещё и то, что рассказчик, как правило, всегда несколько идеализирует, приукрашивает свою роль и поведение в описываемом событии. Вряд ли мне удастся этого избежать, но, понимая всю значительность того, что я сейчас поведаю, постараюсь быть предельно точным.
Какое-то время Сталин, откинувшись в кресле, рассматривал меня.
Мучительно пытаюсь сейчас вспомнить, какое же чувство я испытывал тогда. Первое, что напрашивается, конечно — страх. Перед тобой в кожаном кресле сидит убийца, самый страшный из всех убийц, которых знало человечество. И перед ним ты, один-одинёшенек. В большом пустом кабинете.
Но как ни странно, страха не было. Было что-то другое. Черчилль в своих мемуарах писал, что, готовясь к первой встрече со Сталиным, строго-настрого наказывал себе ни в коем случае не идти первым навстречу. Но достаточно было ему, маленькому седому человеку, показаться в дверях, как какая-то неведомая сила толкнула английского премьер-министра в спину, и он торопливо пересёк весь громадный пустой зал, а Сталин стоял.
Нет, входя в кабинет, я никаких клятв себе не давал. Коленки, правда, малость дрожали, когда сопровождающий меня вежливый полковник сказал, открывая передо мной тяжёлую, обитую кожей, дверь: «Товарищ Сталин вас ждёт», но, кажется мне, вошёл я спокойно, не убыстряя шаг, и вот тут-то Сталин пошёл мне навстречу. И усадил против себя. И угостил «Герцеговиной Флор». И во всём его облике была только приветливость, только доброжелательность. И в памяти моей на миг вспыхнул рассказ одного очень хорошего человека, который ни при каких обстоятельствах не мог соврать. Рассказ Ивана Сергеевича Соколова-Микитова. Сталин тоже как-то вызвал его к себе. Узнать подробности рейса «Малыгина» — Иван Сергеевич принимал в нём участие. Очень понравился ему тогда Сталин. Такой обходительный, любезный, немногословный, внимательно слушал.
Насчёт исходивших от него гипнотических или каких-то других флюидов ничего не могу сказать — думаю, что моя скованность на первых порах (к концу она, увы, исчезла под влиянием винных паров) была бы такой же, сиди я перед Черчиллем или де Голлем. Впрочем, ни тот, ни другой, насколько известно, в лагеря писателей не загоняли — деталь существенная.
Итак, Сталин разглядывал меня. А я его письменный стол. Пытался запомнить предметы на нём — отточенные карандаши в вазочке из уральского камня, маленький самолётик на стальной пружине и большой, зелёный, точно лётное поле, бювар. Потом я поднял глаза, и взгляды наши встретились.
И тут он, молчание несколько затянулось, сказал наконец:
— А я думал, высокий, широкоплечий блондин, а ты вот какой, да ещё с усиками… Так вот, знаешь, чего я тебя пригласил? А? Не знаешь… Со Сталинской премией хочу поздравить! — и неторопливо протянул мне руку.
Я вскочил и, пожалуй, торопливее, чем надо, пожал протянутую ладонь.
— И почему твоя книжка мне понравилась, тоже не знаешь? — Он произнёс это после небольшой паузы, во время которой я чуть не выпалил: «Служу Советскому Союзу!», но вовремя сдержался. — Задница у меня болит, вот почему. Все её лижут, совсем гладкая стала.
Он рассмеялся, зубы у него были чёрные, некрасивые.
— Совсем как зеркало стала, — он встал и прошёлся по комнате. Роста он оказался не больше моего, пожалуй, даже пониже, но плотнее, покрепче, шире в плечах. — Ты сегодня вечером что делаешь? — спросил, остановившись передо мной. — Может, девушке свидание назначил?
— Никак нет, товарищ Сталин.
— Тогда приглашаю тебя к себе. Премию твою отпразднуем. Винца попьём. У меня хорошее, государевых подвалов.
Впоследствии в разговоре он несколько раз вспоминал царя, но всегда говорил «государь». Не царь, не Николашка, не Николай II, а государь. И никакого озлобления. «Слабенький государь был, безвольный, не такой России нужен был…»
— Массандровского винца попробуем. Сохранилось ещё. Кстати, что вы там у себя в Сталинграде пили? А может, не пили, только воевали? Под мудрым сталинским руководством? А?
И опять рассмеялся.
Действительно, «курьёзный», подумал я. Такой приветливый, уютный дедушка. С ухмылочкой, на портреты свои совсем не похож.
Принесли чай. Очень крепкий, в подстаканниках. И вазочку печений. Сталин пил, макая печенье в чай.
Потом в дверях вырос вдруг Поскрёбышев. Внешности у него не было никакой, но по тому, как он беззвучно появился, а потом так же растворился, я понял, что это он.
— Ну, чего возник? — не глядя на него, спросил Сталин.
— Вы, товарищ Сталин, на двенадцать товарищу Гротеволю и немецким товарищам назначили. Ждут в приёмной.
— Назначил, говоришь? Что ж, точность, говорят, вежливость королей. И генсеков тоже. Зови. — И, повернувшись ко мне: — Немцы, немцы… Фрицы… Вот где они у меня, — он провёл рукой по горлу. — Сациви любишь?
Я кивнул головой.
— Вечером покушаем. Не оторвёшься.
В дверях появились немецкие товарищи. Сталин раздражённо махнул рукой.
— Да подождите, куда лезете.
Немцы попятились, беззвучно прихлопнув за собой дверь.
— Книжку мне подпиши. Только без всех этих «ах-ах», понял?
Никак сейчас не соображу, сколько же мы пропьянствовали тогда. Начали часов в восемь вечера, потом ненадолго разошлись, опять встретились и кончили вечером следующего дня. Когда, в котором часу?
Началось всё в большой столовой, у него на даче, в Кунцеве.
Посторонних никого не было. Я и он.
Подали сациви. Действительно, отличное. И лобио, конечно. И шашлык. Карский.
— Люблю карский, ах, — он причмокнул языком. — А мне всё курицу, курицу… — Он погрозил пальцем уютной, похожей на няню, женщине, которая нам подавала. — Ещё раз курицу принесёшь, знаешь, куда отправлю?
— Да уж знаю, — проворчала няня.
— То-то же… Так что пить будем, а? «Мукузани» или эту самую, вашу «Московскую»? Ты кем в армии был?
— Капитаном.
— Ай-ай, плохо, значит, воевал, не дотянул даже до майора? В твоём возрасте покойный Якир знаешь, кем был? Командовал Украинским военным округом. Командарма первого ранга вскоре получил. А ты… Ну да ладно.
Он разлил вино по стаканам.
— Ну, что? За того, который до победы довёл? — И посмотрел на меня хитрым взглядом. — А может, есть другие предложения?
Я что-то провякал, вроде «что вы, что вы»…
Выпили.
— Да, погорячился я тогда, погорячился… Будённый, Тимошенко, мудило этот Ворошилов, первый красный офицер… Им-то и с батальоном не справиться, а я им, дурак, фронты поручил…
И заговорил о первых месяцах войны. И то не так, и это не так, и зачем долговременную линию обороны на старой границе взорвали.
— Жуков, Жуков во всём и виноват, начальник Генштаба. Он в ответе…
Меня, конечно же, распирало от желания задать тысячу вопросов. Но пока воздерживался, боязно было.
В середине разговора Сталин вдруг крикнул:
— Э-э! Кто там есть?
В дверях безмолвно вытянулся немолодой полковник.
— Скажи там кому надо, что завтра у товарища Сталина выходной.
— Есть сказать, что товарищ Сталин завтра выходной! — полковник лихо козырнул и исчез.
— На охоту завтра полетим. В Беловежскую Пущу. Не бывал? Там ещё зубры есть. Или как их теперь, зубробизоны называют…
В жизни я никогда не охотился. Это всегда огорчало Ивана Сергеевича, страстного охотника, охотника-поэта.
«Единственное, что нас с вами разъединяет, — говорил он. — Будь вы охотником, мы бы с вами…» — и никогда не договаривал… И вот, пожалуйста, первый раз в жизни в Беловежской Пуще, и не с Иваном Сергеевичем… Никогда б не простил.
После второй бутылки «Мукузани» речь зашла о литературе, писателях.
— Все прохиндеи. Все! Как один. С этим пьяницей во главе, Фадеевым… Вот Платонов, то был писатель. Божьей милостью. Ругал я его, правда, было за что, но писать умел. Или Булгаков… Видал во МХАТе «Дни Турбиных»? Я раз десять, а то и больше…
Потроша папиросы, стал набивать трубку.
— Вот это офицеры были, м-да, настоящие офицеры. Всё вокруг рушится, большевики прут, а они присяге не изменяют. Молодцы! Приятно смотреть… Спички есть?
Я подал коробок. Он закурил, сделал несколько затяжек.
— А тут окружён со всех сторон всякими там… Никому не веришь! За полушку продадут.
Он встал, прошёлся по комнате. Она была большая и пустая. Обеденный стол, вокруг стулья. У стенки то ли диван, то ли тахта, то, что у нас в Киеве называлось «боженковская» — продукция мебельной фабрики имени Боженко. Над столом трёхсотсвечная лампочка под розовым абажуром с бахромой.
