— Рекомендую вам вашего нового педагога! Сергей Михайлович будет заниматься с вами историей отечественной литературы и познакомит вас с её лучшими образцами. Старайтесь работать так, чтобы Сергей Михайлович был доволен вами.
Потом он пожал руку новому преподавателю и вышел.
— Ну, вот что, — обратился после его ухода к классу новый педагог: — я сначала хочу послушать вас для первого знакомства. — Он улыбнулся, и его простота и улыбка сразу положили конец обычной отчуждённости. — Я хочу знать, любите ли вы литературу нашу, — вы, которые готовитесь посвятить свою жизнь искусству балета. Конечно, на этот вопрос вы дадите мне только общий ответ и, конечно, все скажут одинаково: любим. Но этого мне мало. Вы мне скажите — каждая из вас, — какой писатель ваш любимый. Вот это будет уже не общий ответ: из такого ответа мне кое-что станет ясным.
Но тут вместо ответа поднялся такой оживлённый гвалт, что Эмма Егоровна, несомненно, приняла бы самые строгие меры к его прекращению. А нового педагога он не испугал. Наоборот, он поглядывал довольными и весёлыми глазами из-под очков на оживившиеся лица и прислушивался к отдельным голосам, кричавшим: «У меня Тургенев!.. Ну конечно, Пушкин!.. Лучше всех Гоголь!.. Лермонтов!.. Лермонтов!.. Толстой!.. Надсон!»
— Вот это другое дело! — громко сказал новый учитель, подождав, пока наступило сравнительное спокойствие. — Я вижу, что вы любите не только танцы, и это меня очень радует. Теперь давайте побеседуем поподробнее. Если не ошибаюсь, — обратился он к Тусе Мюллер, сидевшей впереди, — вы назвали Надсона, да?
— Да, — очень решительно ответила Туся.
— Фамилии вашей ещё не знаю…
— Фамилия Мюллер.
— А имя?
— Туся.
Учитель посмотрел на неё поверх очков.
— Ну хорошо, пусть так. Скажите мне, Туся Мюллер, за что же вы так любите Надсона.
Он стоял около Туси и беседовал с ней как старший товарищ. И с полнейшей непринуждённостью ответила ему Туся:
— За то, что я от него плачу.
Когда затих сдержанный смех, вызванный этим странным определением, Сергей Михайлович спросил:
— А вы считаете это самым большим достоинством поэта?
— Я думаю, что это большое достоинство, — продолжала Туся. — Потому что иначе поплакать мне никогда не удаётся!
Над этим признанием смеялся не только класс, но даже новый учитель.
За Тусей сидела Таня Вечеслова. Сергей Михайлович посмотрел на неё.
— Вы, по-моему, Толстого любите? — К удивлению всего класса, он запомнил и её.
— Я назвала его потому, что не могла назвать сразу всех самых любимых.
— Очень хорошо, что у вас так много самых любимых. Но всё-таки на первом месте Толстой?
— Есть и другие, которые тоже на первом, но всё-таки не на таком. На самом первом — Толстой. Сказать, почему?
— Прошу вас, — ответил Сергей Михайлович, всматриваясь в оживлённое лицо с блестящими глазами.
— Потому что, когда я кончила «Войну и мир», я так скучала без Наташи, без Сони и без князя Андрея, и Николеньки, как будто росла в их доме и меня от них увезли. Я просто не находила себе места! А как только начала перечитывать роман — точно домой вернулась.
Новый учитель, очевидно, был доволен ответом.
— Так, — сказал он, — так… Вы отметили одно из самых замечательных свойств больших писателей: их герои становятся нашими друзьями, мы любим их и, закрывая книгу, с сожалением с ними расстаёмся.
Он поговорил ещё с несколькими ученицами, и взгляд его оставался таким же весёлым.
— Простите, кого вы назвали? Я, вероятно, не расслышал.
Он остановился около очень тоненькой и бледной девушки с большими серовато-голубыми глазами.
— Я никого не назвала, — ответила она очень тихо.
— Никого? Почему же?
— Потому что я не могла решить, кого больше люблю: Пушкина или Достоевского.
Учитель был, видимо, удивлён.
— Достоевского? — переспросил он. — За что же вы его так любите, объясните, пожалуйста.
— Потому что… — медленно ответила светлоглазая девушка, — он очень знал и жалел людей… всяких… — закончила она, и бледное лицо её чуть-чуть порозовело.
— Это вы верно отметили! — Новый учитель посмотрел на неё очень добрым взглядом. — А Пушкина почему любите больше всех?
Девушка на минуту задумалась.
— Пушкина… Потому что в нём всё есть: как в природе.
Она ответила и села на своё место, очевидно не желая больше говорить.
Сергей Михайлович несколько раз молча прошёлся по классу.
— Я рад, — сказал он наконец, останавливаясь около кафедры и взяв со стола школьный журнал. — Очень рад, что среди вас есть… — он помолчал, подыскивая слово, — есть будущие танцовщицы с такими серьёзными запросами к литературе и с таким верным и, можно сказать, глубоким чувством. Я хочу, чтобы все вы поняли, что такое литература и её труженики, не с формальной стороны, а по самой сути этого творческого труда… Как ваша фамилия? — обратился он к худенькой девушке, любившей Достоевского.
— Уланова, — ответила тихо ученица.
— Неужели же вы Толстого не любите?
— Я его меньше читала. Не успела ещё, — смутилась она.
— А Достоевского что успели прочесть?
— «Униженные и оскорблённые», «Бедные люди» и «Неточку Незванову».
— Это очень хорошо, — сказал Сергей Михайлович. — Но я хочу, чтобы все вы и Толстого полюбили.
Он подошёл к рыженькой Эльзе, сидевшей в дальнем углу класса.
— Я вас запомнил, — обратился он к ней, снова вызвав общее удивление: как мог он всех заметить! — Вы Гоголя назвали, не так ли? Это ваш любимый писатель? Гоголя нельзя не любить…
— Да, — восторженно ответила Эльза, — потому что он такой смешной!
Сергей Михайлович сдержал улыбку:
— Да, юмор Гоголя неповторим, блеск его неподражаем. Но не забывайте его слов: «Горьким смехом моим посмеюся». Подумайте и об этих словах. Я уверен, что вы поймёте их с годами.
После этого он поднялся на кафедру и достал из портфеля томик Толстого:
— Следуя строго программе наших занятий, я должен начать с более раннего периода нашей литературы. Современную нам советскую литературу мы будем проходить в будущем году. Но я прочту вам сейчас только одну главу «Войны и мира». Не бойтесь, это не будет описанием военных действий, в которых вам трудно разбираться. В этой главе описано событие, вам близкое и понятное — и по роду ваших занятий и по возрасту, — закончил он, улыбаясь и раскрывая книгу: — Давайте прочтём с вами описание первого бала, на который привозят юную Наташу Ростову.
Ученица Уланова не могла бы объяснить, почему вышло так, что она до сих пор ещё не успела прочитать целиком «Войну и мир». Эта глава — первый бал Наташи Ростовой — была ей неизвестна.
Она слушала и чувствовала, что, если бы сама была на месте Наташи Ростовой, то так же переживала бы свой первый бал. Потом ей стало казаться, что всё это написано вовсе не про Наташу, а про неё, Галю, и она с изумлением слушала, как рассказывал о её собственных мыслях и чувствах какой-то волшебник, угадавший их. Это вызывало в ней восторженное удивление, это угадывание каждой мелочи её собственных переживаний казалось каким-то чудом.
Когда чтение кончилось, раздалось несколько умоляющих голосов:
— Дальше!.. Сергей Михайлович, дальше!
Но Сергей Михайлович решительно спрятал томик Толстого в свой портфель.
— Нет, — твёрдо сказал он, — дальше вы можете читать дома. Я прочёл вам эту главу с особой целью. Вас ничего не удивило, когда вы её слушали?
— Меня удивило, — задумчиво сказала рассудительная Эльза, — откуда они все брали деньги на устройство таких балов?
— Ну, об этом мы когда-нибудь поговорим в свободный час, — ответил Сергей Михайлович. — А больше никого ничем эта глава не удивила?
— Меня удивило, — робко сказала ученица Уланова, — как мог Толстой узнать всё, что переживает девочка на своём первом балу? Ведь он был старик, и потом он — мужчина.
Сергей Михайлович засмеялся, но, по-видимому, был доволен таким вопросом.
— Вот в том-то и дело, — сказал он, окинув взглядом своих учениц, — вот в этом и сказывается тот дар, который присущ только настоящему, большому писателю. Этот дар — «в чужой восторг переселяться», как сказал один наш поэт. Всё волнение и радость юной девочки переданы Толстым так, как если бы он сам был Наташей Ростовой. Так передать чужую душу может только великий мастер. И без этого проникновения в человеческую душу нет истинного писателя, как без проникновения в природу нет художника. Может быть, вам непонятно то, что я говорю?
— Понятно, понятно!
Сергей Михайлович посмотрел на свой класс, кричавший дружным хором, и юные, оживлённые лица и блестящие глаза, сияющие сочувствием, убедили его в том, что это действительно так.
Урок прошёл, звонок давно возвестил окончание учебного дня, и туман за окнами окончательно закрыл всё тёмной пеленой. Но уходить никому не хотелось.
