Ноас Вэягал оказался в числе немногих счастливцев, кому все же удалось вовремя сбыть большие парусники за вполне приемлемую цену. Был момент, одну из оставшихся шхун он куда-то сплавил, дав основание слухам, будто Ноас с нанятой в Сингапуре командой ныряльщиков собирается у берегов Греции промышлять губкой, но это оказалось чепухой. Месяц-другой спустя Ноас воротился домой с полдюжиной бочек сельди.
Когда же Ноас сухопутьем отправился в Ригу, пошли толки, что он, заняв у Микельсона — тому тоже посчастливилось продать свои парусники — пятьсот екатеринок, добавил их к своим сбережениям, сумма получилась изрядная, пятьдесят тысяч рублей, а за такие деньги при посредничестве бременского «Ллойда» можно было приобрести не новый, конечно, но еще приличный угольщик. И эти слухи не подтвердились. Домой Ноас вернулся совсем присмиревшим. Уж если б Ноас купил пароход, трактир «Стадолкрог» ходуном бы ходил, в этом отношении зунтяне хорошо знали Ноаса.
Полгода спустя, когда Ноас зачастил в окрестные рыбачьи поселки, народ гадал, не намерен ли он пуститься в рыбный промысел, кое-кто в последнее время так и поступил. Не случилось и этого.
В день поминовения усопших, повстречав Ноаса у богатого надгробия над могилами Элизабеты и Якаба Эрнеста, молодой Клеперис, успевший обзавестись такой длинной и седой бородищей, что даже летом был похож на Деда Мороза, спросил его напрямик, куда он собирается вложить свои капиталы. И Ноас ему ответил тоже безо всяких околичностей:
— Никуда. Схороню в ножке кровати.
— В ножке кровати?
— Да, заведу себе кровать с золотой ножкой.
Молодой Клепернс давно утратил былую сноровку, и все же по завершении поминальной церемонии на кладбище об этой фразе Ноаса не знали разве что глухая Элиня, Симанис из богадельни да несколько придурков, не считая, конечно, младенцев. С той поры слухи о богатстве Ноаса росли и умножались. Молодым Клеперисом обнародованная весть с годами превратилась в легенду, даже стала присказкой: что поделаешь с человеком, который спит на кровати с золотой ножкой.
А вот слова Ноаса о том, что он не собирается вкладывать деньги в какие-либо предприятия, быстро забылись. И не без причины. Вбив себе в голову, будто испарения керосина порождают дурные сны, Ноас надумал в своем пустующем Особняке устроить электрическое освещение. Судя по газетам и рассказам очевидцев, в Риге, Петербурге, Лондоне, Рио-де-Жанейро и Лимбажах электричество уже перестало почитаться чудом, а служило залогом комфортабельного и практичного быта, посему возникли вполне обоснованные подозрения, что планы Ноаса Вэягала куда более дерзки, чем может показаться на первый взгляд.
Так оно и вышло. На это указывал размах и объем работ. На задворках дома был установлен паровой котел. Из Риги доставили какую-то машину с огромным маховиком и всякими медными штуковинами. Врывали столбы, тянули провода. Работами руководил расторопный иностранец — внешне удивительно похожий на Руя Рудольфа Русиня Молбердье Мелбардиса, возможно, этот был чуточку выше, и один глаз у него косил.
Как-то вечером, в глухую осеннюю пору, когда моросил меленький дождичек и темнота вперемешку с тягучим туманом рано опустилась на улицы Зунте, сквозь стены городских домов проникли знакомые каждому звуки — пыхтенье паровика, без чего не обходилась ни одна молотьба, и дом Ноаса озарился таким сиянием, что в первый момент зунтяне, даже будучи наслышаны об электричестве, перепугались — уж не пожар ли?
С той минуты Ноас уже не скрывал, что освоенное им новшество преследует цель отнюдь не освещение одного лишь дома, но открывает невиданные возможности для всего города. Вот это опять был прежний Ноас Вэягал, будораживший мысли, искавший новые пути!
Горожане косяками потянулись к Особняку Ноаса, чтобы полюбоваться прозрачными светящимися грушами и получить разъяснение касательно практической пользы электричества. Само собой, в Особняке было покончено с устаревшей привычкой постукивать в дверь костяшками пальцев. Визитеры нажимали кнопку из слоновой кости, и внутри будто кто-то позвякивал ложкой в пустом стакане.
Ноас продолжал изучать возможности применения электричества, вел переписку с соответствующими фирмами, получал но почте рекламные проспекты, читал специальную литературу и не раз ездил в Ригу и Ревель. Немудрено, что богатое воображение Ноаса не сумело удержаться в рамках будничных проектов. Планы Ноаса рвались ввысь.
Мысль устроить раскручиваемую электричеством карусель многим показалась несерьезной, даже смешной, однако Ноас считал, что дело это прибыльное. Возможно, он свои расчеты строил на опыте заграничных увеселительных парков, а также на теориях американских бизнесменов, согласно которым финансовый успех в пору жестоких кризисов достижим лишь с помощью совершенно сумасбродных идей.
Излишне говорить, что пуск электрической карусели в Зунте стал событием, собравшим любопытных не меньше, чем похороны цыганского короля Лейманиса или свадьба Августа Вэягала с участием его детей. Такого шума там отроду никто не слышал, ведь даже скрип немазаной телеги золотаря считался событием, а голосистый петух Бумбура — главным сотрясателем барабанных перепонок. Одновременно с тарахтеньем паровика, воем электрической машины и грохотом карусели весь город от края до края огласили звуки неистовой шарманки, единственного предмета этого комплекса, купленного по случаю у хозяина странствующего балагана из Померании. Переоборудованная для электрического привода шарманка заиграла несравненно громче своих прежних возможностей. Кружилась карусель, одни животные под седоками вставали на дыбы, другие приседали. Гирлянды разноцветных светящихся груш на фоне ночного неба начертали огненные слова: «Счастливого Нового года!» Вдобавок ко всему тут же поодаль пеклись, начинялись и продавались вафли с начинкой из взбитых сливок, искушая обоняние горожан не меньше, чем искушался их слух.
Зазывалой и кассиром Ноас поставил невесть где раздобытую седую негритянку в длинной, до щиколоток, шубе из львиной шкуры. Помимо того что негритянка била в корабельный колокол, она обладала удивительной способностью: под взглядом ее черных, полыхавших притушенным пламенем глаз деньги сами выпархивали из карманов и при учащенном сердцебиении переходили в желтоватую ладонь черной руки.
Вполне возможно, что, привыкнув понемногу к возбуждающему шуму, а также благодаря приобретенной склонности к бережливости зунтяне сумели бы в конце концов побороть в себе любопытство и, пожалуй, интерес к электрической карусели прошел бы сам по себе. Но случилось иначе. Через неделю после открытия гирлянда разноцветных лампочек вдруг замигала, заискрилась голубоватыми огненными змейками. Пламя перекинулось на расписной полог крыши и ширмы машинного отделения. Карусель вспыхнула, как омет соломы, однако продолжала крутиться, а шарманка бренчать, хотя ее неистовства перекрыл многоголосый душераздирающий вопль, который и после первой мировой войны хорошо еще помнил баптистский проповедник Скангал, в тот момент находившийся в рыбацком поселке, верстах в семи от места происшествия. Смельчаки на ходу спрыгивали с крутящегося круга, женщины, прижимая к груди малолетних детишек, продолжали вертеться на пылающих зверях.
Два вывиха плечевых суставов да пять опаленных шевелюр — вот наиболее серьезные последствия сего происшествия, однако доверие зунтян к начинаниям развлекательной индуетрин оказалось в корне подорванным. В атмосфере пробудившегося критиканства окрепли голоса, искавшие и находившие в электричестве бездну недостатков. Интерес публики иссяк, и месяц-другой спустя карусель законсервировали. Электрическая машина продолжала работать ограниченные часы. Весьма сомнительно, чтобы от производства электричества Ноас получал какие-то барыши. Ближе к истине, пожалуй, были те, кто считал, что Ноасу приходилось еще приплачивать из своего кармана. Семья Августа Вэягала, занятая восстановлением дома, успела лишь однажды прокатиться на карусели. Но этого было достаточно, чтобы Паулис запомнил все пять крутимых шарманкой мелодий и на следующий день, просеивая известь, пропел их с полной аранжировкой, не пропустив вступления и переходы. Случайно оказавшийся при этом Ноас — ои приехал к Августу переговорить об электрическом освещении — высказал предположение, что у Паулиса абсолютный слух, добавив, что в настоящее время в мире есть только два достойных внимания певца — Карузо и Шаляпин — и что Август будет последним дураком, если ничего не сделает, чтобы появился и третий. Август, пожав плечами, ответил, что все Вэягалы, слава богу, голосами не обижены, исключая разве что брата Паулиса, Петериса, тому, видно, медведь на ухо наступил.
О музыкальном слухе Паулиса больше разговора не было, отношения Ноаса с Августом к тому времени были достаточно прохладны. Как бы подчеркивая деловой характер визита, Ноас вернулся к электричеству. Август предложил Ноасу осмотреть только что поднятые стропила. Ноас согласился, что мысль брата старомодную черепицу заменить оцинкованной жестью вполне разумна, правда, английская «Эму Бранд» в этом смысле не лучшая марка, он бы лично рекомендовал шуваловской выделки. И, усадив свое кряжистое тело в лакированную рессорную коляску, Ноас укатил, не оглянувшись. В ближайший базарный день, вроде чтобы дождь переждать, а на самом деле гонимый смутными соблазнами и любопытством, Паулис завернул в Особняк к Ноасу и получил от дяди подарок — настоящую скрипку в черном футляре с зеленой бархатной подкладкой. Купил ли Ноас скрипку после памятного разговора о музыкальных способностях Паулиса или инструмент и раньше находился у дяди, осталось тайной. Этот подарок между Паулисом и Ноасом утвердил чувство близости, внешне ничем особенно не проявлявшееся, но со временем они так привязались друг к другу, что и разница в летах перестала быть помехой. И не столько на расчете или доводах рассудка покоилась их близость, сколько на теснейшем родстве — созвучии душ. А скрипка для Паулиса означала примерно то же, что в свое время для юного Ноаса девяносто семь морских карт капитана Кукуваса.
