— Безвозвратной ссудой, Михаил Тимофеевич, — нараспев ответила женщина, покачиваясь на скрипевшем стуле.
— Сколько и какой?
— Муки прошу, деньгами тоже прошу. Заявление у этого вашего молодого, кучерявенького. Может, какие там точки или запятые не на месте поставила… Извините…
— Разберемся, посоветуемся на правлении.
— Спасибо, заранее спасибо. Еще прошу, Михаил Тимофеевич, — затараторила женщина, озорновато поглядывая на Петра, — коней дать или машину на воскресенье.
— Для чего?
— Тоже спрашиваете! — женщина застенчиво засмеялась. — Нужно в город… Женские дела…
— К доктору, что ли, опять?
— Ну зачем вы пытаете, Михаил Тимофеевич? Разные дела-то бывают.
— Коней не будет, — отрезал Камышев.
— Как так не будет?
— Очень просто. Горький опыт! Как воскресенье, так подавай тебе транспорт.
— А зачем он мне в будний день!
— Да доктора в воскресенье не принимают! — в сердцах прикрикнул Камышев. — Ведь врешь, ясное дело врешь.
Женщина сердито поджала губы, обратилась К Петру:
— Вот они нас как привечают.
Петр покрутил в руках бескозырку, делая вид, что внимательно перечитывает надпись на околыше.
Камышев взял бабенку под локоть, приподнял со стула и миролюбиво вывел из кабинета.
— Замечаете, какая непоследовательность? Возмутился, от души возмутился и сразу осадил назад… — Латышев неодобрительно прислушался к затухающему спору за дверями. — У него у самого еще живучи настроения собственника… в колхозном масштабе. Его легко уговорит вот такая взбалмошная бабенка. Конечно, легче всего завоевывать дешевый авторитет, меняя на него интересы государства…
Вернулся смущенный Камышев. Занял место за столом.
— Успокоил? — спросил его Латышев.
— Успокоил.
— Чем? — спросил Латышев.
— Обещал.
— Напрасно.
— Знаю.
— А потакаешь.
— Колхоз — большая крыша. Пришла непогода — есть где спрятаться.
— Она же перекупщица, какая для нее непогода? Ты же знаешь. Ей бы только на базар…
— У всех базар в голове, Латышев, — проговорил Камышев, — так уж испокон веков крестьянский ум устроен. Пока идет перестройка, снисходить нужно.
— Ненормально же это.
— Почему ненормально? Колхозник честно выполняет хлебозаготовки, мясопоставки, масло сдает, яйца, шерсть, о цене не думает.
— А излишки, Михаил Тимофеевич? Базар да базар. Только и слышишь.
— В терны густые заберемся — сами не продеремся. Раз государство колхозные рынки держит, значит, базар нужен. Нет в нем зазора. Наше дело — двигать колхозную жизнь. Сделать всех колхозников зажиточными. Без базара как сделаешь?
— Мы еще продолжим этот разговор.
— Я, милый мой человек, партийной учебы не пропускаю, меня не легко в гололедку расковать. А потом — у меня факты!
— Какие факты?
— Десятое заявление поступило за неделю, бабы на шелководство просятся, на коконы, а кукурузу не хотят рушить.
— И что же?
— Отгадай загадку.
— Ты же сам мудрец, Михаил Тимофеевич.
— Что тут мудрить, все ясней ясного. — Камышев вытащил из папки бумагу и передал ее Архипенко.
— На третейское разбирательство? — Петр улыбнулся.
— Погляди…
Петр узнал почерк Маруси. Чувствуя, что краснеет с затылка, он вслух прочитал бумагу. Матрена Кабакова тоже просила перевести ее с полеводства «на коконы».
— Какой же вывод, Михаил Тимофеевич? — спросил Латышев.
— Не понял разве?
— Понял буквально, — Латышев сам перечитал заявление, поднял на Камышева холодные глаза.
— Каждое заявление колхозников как басня, — пояснил Камышев, — оно коротко, просто и содержит смысл, не выраженный словами… Ты же знаешь, что всех работающих на коконах мы отовариваем на трудодни шелками, точно так же, как за свеклу — сахарным песком и хлопчаткой. Вот у Матрены и созрела мысль: добыть дочке шелковое платье натурой с трудодня. А дочка — невеста! Как ты думаешь, Петр?
— Бьете вы, как из зенитного автомата, — пробурчал тот, не ожидавший такого вопроса.
— Я, милый ты человек, бью по видимой цели, а?
— Пожалуй, по видимой…
— Ты не смущайся, старшина, — ласково заметил Камышев. — У нас свой порядок. Нас в райкоме похвалили за формирование новых семей. Тебя здесь два года не было? Ну вот, за это время сформировали пятьдесят шесть новых семейств. Точно, Латышев?
— С Хорьковым — пятьдесят семь, — поправил Латышев.
— Хорьков сам сформировался, не напоминай! Каких лошадей мне запалил, хищник! — Камышев положил руки на плечи Петру и поглядел на него своими действительно фанатичными глазами. — Каждой новой семье — дом… Мать не бросишь? Хорошо! Чем другим поможем. А я — посаженным отцом… Были мы с твоим отцом дружки-приятели. Верь Камышеву, верь мне, как отцу, худо тебе не сделаю…
Петр и Латышев вышли из правления вместе. Улица с запыленными акациями была безлюдна, лишь изредка показывалась на ней машина или повозка. Где-то в переулке перекликались женщины: казалось, они бранятся.
— Вы куда? — спросил Латышев.
— Туда, в ту сторону, — Петр неопределенно махнул рукой. Ему хотелось повидать сегодня Марусю.
— Мне по пути.
По-прежнему называя Петра на «вы», Латышев спросил, окончательно ли Петр решил вернуться в станицу.
— Окончательно.
— Рассчитываете работать в артели?
— А где же еще?
— Ну, работать можно, где угодно. В райкоме место подберут. — Латышев указал на элеватор: — Можно и туда пойти, директором. Не клят и не мят, а деньги живые.
— Я не думаю о деньгах.
Латышев окинул Петра снисходительным взглядом.
— Не мешает и об этом подумать. Сейчас у вас на военной службе таких вопросов не возникает. А вот как отпустят на свои харчи, задумаетесь.
— Тогда будет видно.
— Я по-дружески. Не обижайтесь. Камышев, как я понял, намечает вас в бригадиры-животноводы. С материальной стороны в лучшем случае в месяц выйдет пятьсот. Если и зерно перевести на рыночную стоимость.
— Мне хватит.
— Смотрите. Самое главное — ясно видеть поставленную перед собой цель. Если видишь цель, пусть даже отдаленную, в конце концов обязательно в яблочко попадешь.
— Если глаз верный.
— Сигнальщик должен иметь верный глаз, не так ли?
— Безусловно.
— Вы, как я слышал, за технику ратуете. Понятно. На кораблях только ее и видишь. Все приказы техника выполняет. Но техника, есть техника, а главное — люди. Вначале, после войны, техники не было, а дело шло. Люди с лопатами в поле выходили, на коровах пахали, руками жали. В сундуках зерно на элеваторы возили: тары не было. Тракторы по винтикам собирали. На утильсырье фактически работали, а темпы набирали… А иной раз и машин нагонишь, а выйдет пустяк.
— Бывает и так, — уклончиво сказал Петр, толком не понимая, с какой целью Латышев завел эту беседу.
— Вы к Кабаковым? — догадался Латышев.
— Думаю зайти.
— Что же, счастливо. От меня им привет.
С юности знакомая улица теперь утратила для Петра свое очарование. Дорога с кривыми колеями по ступку, с высохшими лужами, хатенки саманные или турлучные, под камышом, дворы, почти все разгороженные… Только высокие разноцветные мальвы и яркие кусты желтой гвоздики в палисадниках как-то скрашивали невеселый вид.
В одной из этих хат, в одном из этих дворов жили Кабаковы. Забор еще кое-как сохранился, и то хорошо. В ворота давным-давно не въезжали, да, видимо, и не открывали их, корову выгоняли через калитку. Петр медленно прошел к хате. Его охватили воспоминания, нахлынувшие из недалекого прошлого.
Появись Маруся — и все решилось бы сразу, тут и стены помогли бы. Застигнутая врасплох Матрена Ильинична гостеприимно засуетилась, извинялась, что дочки нет. Таить нечего, материнские чувства обуяли ее, и она не могла, да и не старалась скрыть своей радости от дорогого гостя. Давно уже, не только в мыслях, считала она Петра своим, готовила ему из последних крох невесту.
Петр сидел на знакомой, отмытой до желтизны сосновой лавке и наслаждался отдыхом в этой прохладной чистой комнате с земляным, недавно вымазанным полом, с наведенными на нем глиною узорами. Студеное молоко приятно холодило десны. Пахло свежим хлебом, прикрытым на столе холстинным рушником, и мятой, развешанной пучками в бывшем святом углу; теперь там висели портреты Ленина и Сталина.
— Может быть, сбегать за Марусей? — предложила Матрена Ильинична; она то и дело выскакивала за порог. — Только не знаю точно, где она: или в комсомоле, или у Татарченковых. Обещала к ним… Сбегать?
— Куда вы побежите!.. К Татарченко через всю станицу, а комсомол сейчас в поле, как на фронте. Лучше расскажите, не трудно ли корову держать. Как с кормами?
