После работы она отправлялась в столовку (дома она не питалась принципиально: с первого дня ей очень не понравилась теткина мелкая жизнь для себя, «своим родным кружочком»), читая книжку, съедала что-нибудь дешевенькое и бежала в восьмой класс вечерней школы: решила получить среднее образование и обязательно поступить в техникум. Домой возвращалась поздно, сразу принималась за уроки.
Тетка ждала ее, подогревала ужин, заваривала покрепче чай (пила сама, чтобы не уснуть), подсаживалась поближе к ней и молчала. Молчала долго, терпеливо, потом говорила шепотом (не помешать бы сильно племяннице):
— Милочка, выпей хоть чайку. Заработалась вся, худенькая… Вот тут я наготовила…
Белкина отрывала от тетрадки голову, внимательно вглядывалась в горестное теткино лицо, как бы стараясь распознать малознакомого человека, и вдруг хмурилась и слегка пристукивала кулачком по столу.
— Анастасия Ивановна! Сколько раз я буду повторять: жалость унижает человека. Я сама себе зарабатываю на жизнь.
— Да как же, мы единственные родные, — всхлипывала тетка. — Прости меня, родненькая, что своевременно не взяла тебя из детдома: муженек у меня был строгий, ничего такого сказать ему не могла. А тут вскоре ты и сама объявилась…
— Не в этом вовсе дело!
Белкина вскакивала, отходила на несколько шагов от тетки, чтобы увидеть ее всю сразу — огромную, старую, оплывшую жиром, с выпуклыми перепуганными глазками, — напружинивалась, чуть приподнимаясь на носки, как бы делаясь выше ростом.
— Анастасия Ивановна, мы с вами очень разные люди. Мы никогда не поймем друг друга. — Она четко выговаривала слова, и голос у нее был тихий, даже ласковый: так высказывают горькую правду близкому, дорогому человеку. — Вы погрязли в частной собственности. Живете как сто лет назад. Не могу я пользоваться плодами такого вашего труда. — Она вплотную подходила к тетке, наклонялась к ее уху, вполголоса внушала: — Мне ничего не надо, Анастасия Ивановна. Покупать и то не хочу ваши частные яблоки и яички.
Тетка тяжело раскачивалась, колыхалась на стуле, подносила к лицу платочек — не то рыдала без голоса, не то вздыхала, переживая слова племянницы, — после с большим старанием утверждалась на ногах, забирала тарелки с едой, чайник и шла на свою половину, приговаривая:
— Испорченное дитятко… Погибший ребенок…
Сделав уроки, прочитав, что положено, в книжках, Белкина раздевалась и ложилась на узкую жесткую кровать (она не позволила тетке постелить второй, пуховый матрац) и несколько минут думала о завтрашней работе: проследить за Меньшиковой, кажется, ворует лавсановые обрезки (зачем они ей?), Иванову строго предупредить, если еще раз опоздает с обеда, отказать Савицкой в недельном отпуске без содержания: не время сейчас — конец месяца; утром прочитать газету и провести политинформацию о событиях в Африке… Засыпала Белкина легко, просто приказывала себе: «Спать, товарищ Белкина» — и сразу засыпала. Иногда сквозь дрему ей виделись большие белые руки директора, он кладет их на ее плечи, дышит табаком и мятным кремом после бритья, и потом, уже откуда-то из темного воздуха, слышатся слова: «Красивой души человек…»
Муж Анастасии Ивановны заведовал городской баней и умер оттого, что как-то в субботу после жаркой парной выпил литр холодного пива. Был он человек одинокий (вся семья погибла в оккупации на Брянщине), но по старой колхозной привычке сохранил тягу к хозяйству: держал корову, птицу, разбил большой сад и перед смертью поставил новый, из листвяжных бревен дом. Анастасия Ивановна не очень любила мужа, однако побаивалась его угрюмости, и за домашней работой не заметила, как прожила с ним десять последних лет. Теперь же ей казалось, что лучше этого времени у нее ничего не было в жизни. Муж стал вспоминаться ей другим, даже любимым человеком, и она, продав корову (все равно было не под силу кормить ее), поставила на могиле памятник из красного мрамора. Сама ездила в Москву, делала специальный заказ.
На кладбище Анастасия Ивановна ходила часто, а первое время по ночам спать не могла: все казалось, что придут на могилу мужа воры и утащат дорогой мрамор. Успокоилась немного лишь после того, как оградила могилу крепкой железной решеткой, замкнула калитку и ключ положила себе за пазуху в потайной карман, где хранилась сберкнижка, небольшая сумма денег на всякий хозяйский случай, кое-какие документы.
Сегодня было воскресенье, Анастасия Ивановна собралась в церковь и на кладбище, хотела сказать племяннице несколько слов, — чтобы та не позабыла закрыть трубу натопленной печки, — как неожиданно залаяла собака; потом громко застучали в дверь, и на пороге появился рыжеватый парень в плаще «болонья», белой рубашке с галстуком. Анастасия узнала его — это был Владимир Меньшиков, техник-наладчик со швейной фабрики, — посторонилась, пропуская его в дом, а сама быстро вышла на веранду, думая, что наконец-то племянница нашла себе дружка, от этого у нее может перемениться испорченный безродной жизнью характер. Решила помолиться за нее и за Владимира, чтобы у них получилась крепкая любовь, чтобы после сыграли веселую свадьбу, жили, как все хорошие люди, народили детей: дом-то у нее большой и совсем сиротский без мужика и детского крика.
— Можно увидеть проживающую здесь товарищ Белкину? — спросил Меньшиков, усиленно вытирая ноги о цветной половик, сотканный из ненужных тряпок, и грубовато покашливая с осеннего утреннего морозца.
Белкина вышла из своей комнатки с книгой писателя Шолохова «Поднятая целина», протянула Меньшикову вялую сухонькую ладошку, но руку ему тряхнула жестко, как мужчина мужчине.
— Проходи, Владимир, — сказала она, — садись, рассказывай.
Меньшиков осмотрел стены, потолок, сощурился на голые яблоневые ветки за окном, слегка постукал в пол ботинком, как бы проверяя прочность досок, а может быть, выстукивая мотивчик, спросил разрешения закурить. Достал папиросу, пыхнул сильно дымом.
— Какое произведение читаете, Мила?
Белкина показала обложку, заложив пальцем нужную страницу, чуть усмехнулась и сразу свела белесые бровки.
— Забыл? По твоему совету…
— А-а. Содержательная книга. Про коллективизацию и частную собственность.
— Трудно читать, — созналась Белкина. — Все обдумывать надо.
— Зато содержание…
— Это, конечно, да.
Они еще поговорили немного вообще о книгах и последних кинофильмах, о городских событиях и замолчали. В доме было очень тихо, недвижно, сонно-солнечно было в голом саду за окнами, и лишь далеко, где-то на улице, звучали тонкие голоса женщин, не то весело споривших, не то скандаливших. Белкина подумала, что им обоим надо обязательно разговориться (зачем же тогда свидание?), однако не знала, как начать, — разговаривали они всегда на работе, больше о разных производственных делах, — и ей сейчас казалось, что сидит в доме не тот общительный Меньшиков, а только похожий на него молодой человек.
Но это Белкиной лишь казалось, — просто она думала, что свидание не очень трудное дело для нее, — а так Меньшиков нравился ей своей обстоятельностью: он учился в вечерней школе, был членом редколлегии степной газеты, играл в самодеятельности на мандолине. И собой выглядел ничего — хоть и не красавец, однако одевался всегда по моде и умел носить одежду. Вдруг Белкина припомнила, что он родной брат швеи Меньшиковой из ее бригады, которая крадет лавсановые обрезки. Решила немедленно поговорить об этом.
— Владимир, вот какое дело к тебе. Возьми контроль над сестрой, чтобы не было неприятности. Я не буду ничего говорить. Скажи ей, что Белкиной все известно, пусть прекратит… Договорились?
Меньшиков встал, сразу повеселев, придавил о край плиты папиросу, глянул издали в зеркало, поправил галстук и даже чуть подмигнул Белкиной: наверное, ему тоже было неловко за долгое скучное молчание.
— Конечно, какой вопрос! Мы после это обсудим. А теперь разрешите, Мила, взять над вами контроль: я обещался показать вам исторические места родного города. Прошу одеваться и следовать под моим личным конвоем.
Белкина спешно поднялась, будто услышала еще не позабытую команду «Всем построиться во дворе!», пошла к вешалке, но ее опередил Меньшиков, помог надеть пальто. Это ей не очень понравилось: она ведь не какая-нибудь калека или дамочка, а товарищ; однако стерпела (не делать же Меньшикову замечания на каждом шагу, сам поймет со временем), и они вышли на улицу.
— Мне думается, — сказал Меньшиков, протягивая перед собой руку в черной перчатке, — в далеком городе Туринске, где вам пришлось жить некоторое, довольно продолжительное время, не бывает такой приятной погоды.
— Бывает. Там ведь тоже люди живут.
— С этим я согласен. Но у нас здесь среднерусская полоса.
Он слегка взял Белкину под локоток. Она отстранилась, глянув на него строго и удивленно, как бы спрашивая: «За кого такого ты меня принимаешь?» И решила про себя, что надо держаться независимо, на расстоянии, и выяснить, по-товарищески ли к ней относится Меньшиков.
