Хором отозвались каули:
— Мо-о… Вымоем. Еще что?
Белый к синим горам шел Хе-ми. Оранжевое пламя за ним, на его спине. Кустам сказал он разве?
— Пойдут каули домой… Я поведу или русский… Будем бить круглоголовых, потом много дома будет рисовых лепешек и гаолян будет густой, как море…
Так повторили кусты.
Так в синей палатке тихо, что складки шелестели, словно ржали лошади. В плетеной сумке плескались нераскупоренные бутылки рисовой водки. Круглоголовый солдат Bo-Ди пощупал бутылку горячей рукой.
— Мне нужно пить, провалиться бы этому берегу вместе с промыслами. Если не пить, я приеду домой в лихорадке и злости.
— Сейчас пить нельзя.
— Ломит мозг целый день следить за собакой, которая хочет случиться. От фанзы к фанзе хвосты моют! Буду стрелять по ним, пока есть патроны. Почему мне не дают отдыхать, разве я выдумал эти паршивые промыслы. Мне нужна эта капуста, тьфу!
— Нельзя все время воевать. Надо солдату отдохнуть.
— То же говорю и я. Я-яй! Дьяволы!
Такая тишина была в палатке и за палаткой, что второй солдат пошевелил губами, словно кинул кто сапоги.
Подполз Bo-Ди на животе к входу, посмотрел зорко в тишину.
— Скоро приплывет двухмачтовая фуне. Что мы доносить будем, если кули убегут. Не следили, скажем. Празднуй, скажем, каули. Я-яй.
Натянул ремни гетр щелкнул ногтем по стволу. Встал.
— Я пойду. Я буду позади каули. Я не знаю разве?..
И второй круглоголовый послушно пошел за Bo-Ди в оранжевую тишину. Оранжевую, потому что — было утро.
3. Славословие травам и водам
«Цепкие руки вод на моих плечах. Клегчут губы трав на сердце.
Ты видишь, жмурятся за багровевшие волны? Захлебываются водой скалы?.. То волосы мои, насыщенные жутким жаром моря. То — зубы моей радости замедлились над хилым ветром…
Ты думаешь, ютится вода в желтых, жирных рифах. Нет, желтым, хитрым зверем — лисицей — бежит она в тундры и к студеному морю А может быть не лисицей, — изюбрем плещется в сильных коленях тайги… Может быть да.
Слушайте:
Явились воды на моих губах — и пена, и волна, и вал.
— Радостно целую вас и их!..
В травах ясный круг моего лица и обтирает радость — не глаза, мокрые губы.
— Обнимаю вас и их!
Я хочу.
Я буду.
Я повторяю любовь мою, как море, как волны, как земля травы, повторяю и славлю.
Цепкие, теплые пальцы вод на моих щеках. Ютится в сердце клекот губ ваших!
Земля, земля! Повторяю цветы твои, повторяю!»
4. Когда рождается солнце
Вымыли каули белые одежды.
В длинном балахоне, широкополой шляпе, стянутой лентами к подбородку, повел Хе-ми на скалу встречать русского.
Жирное, рождающееся солнце тлело на скважистых вершинах сосен. Розовое и желтое.
Расставил на скале каули длинным рядом. Сказал весело и хлопотливо:
— Надо быть радостным. Вот так, надо смеяться!
И растянул по лицу беззубый коричневый рот. Над ртом, как усы, глаза в оранжевой полосе.
Попробовали каули растянуть рты, — а кожа, как береста, — не слушается.
Сказал Хе-ми:
— Плохо. Гостей встречать не умеете. Русский любит смеяться, я русского знаю — как рис.
Отодвинулся, оглядел каули.
Сказал Ту-юн-шан, ощупывая лицо:
— Много.
— Пущай много. Кабы у меня столько пальцев на руках было… я бы целую фуне в день капустой нагрузил.
— Много!
Переглянулись весело каули, повторили:
— Много… Мо-о!!
От скалы, замирая сердцем — тонкая, как годовалый изюбрь, спотыкаясь через камни, лежит тропа. В долине, дальше, оранжевый туман. Деревья из гунана, как перья.
На краю скалы срывал Ту-юн-шан кедровые ветви и кидал их в туман. Подвинулся к нему Хе-ми.
— Встань с другими. Жди.
Оправляя волосяной колпачок на голове, спросил тот:
— У тебя, отец, сердце веселое, — верит?
Строго спросил Хе-ми:
— Жди. Кому я буду не верить?
— Который идет берегом. Если это не русский?
Махнул кедровой лапой Хе-ми, — разогнал нехорошие слова. Закрываясь ветвью от каули, сказал:
— Так не думай. Ты не собака.
Опустился Ту-юн-шан на землю. Сказал, что на земле встретит русского, потому что земля ихняя, старая каули.
Забормотал Хе-ми в ветку ругательства на сына.
Пристально глядя в туман просоленными морскими глазами, неподвижно ждали каули.
Сказал Ту-юн-шан:
— Русский если украл амулет Шо-Гуанг-Го?.. Возьмет и поведет нас на новые промыслы. Где тяжелее будет?..
Двумя ветвями закрылся Хе-ми от нечестивых речей — священная хвоя кедра задерживает хулу.
Трепал Ту-юн-шан свои лохмотья:
— Не даст даром никто холста на шаровары и курму. Зачем русскому давать мне шаровары и землю для риса. Разве у него мало братьев-русских без шаровар и без риса. Эго хитрый купец идет, больше никто!..
Махая веткой, отошел Хе-ми. Лежала ветвь на балахоне, как на снегу.
— Разве я рыба, чтобы меня гнало волной. Пущай не умирает от круглоголовых жена…
Посмотрел на каули, — стоят в ряд, как японские солдаты. Лица кривят — смеяться учатся. Повел Ту-юм-шан рукой по тощему животу.
— Вот рыба, даже шкуру начистила — помыла. Ждет. А русский, как медведь жадный — всех слопает. Мо-о!.. Я — Ту-юн-шан! Буря будь, деревья ломай огонь рви — все почему знать хочу. Mo-о! Я, Ту-юн-шан, отца отговаривать не буду, сам себя отговаривать хочу!
Раз рвало здесь туман, со свистом закрутило его кольцом и хлопнуло в горы. А в открывшейся долине по тропе подвигаются к скале четверо.
Увидали их каули, завыли.
— Мо-о!.. Русский с амулетом. Мо-о!
Лошади у путников корейские, низенькие, ростом с тигра. Уши и хвост, как порванный парус под вихрем. — Комар жрет мясо.
Впереди идет кореец, а за ним второй, весь, как осенняя трава, рыжий. Русский. Лицо под комариной сеткой, а легкие ноги, как лодки, плывут по травам.
На край скалы подвинулся Ту-юн-шан. Смотрит в долину.
К скале идут четверо, не торопятся, — утром кто лошадь гонит?
И только сравнялись с тремя соснами, совсем недалеко у скалы, вдруг снизу из-под сосен, чакнул выстрел. Чакнул, прыгнул в сопки и осел.
Дрыгнула ногой лошадь русского, мордой ткнулась в землю, пала.
Спрыгнул тот. Ружье с плеча было…
Опять — выстрел. И еще раз за разом — два. Скользнули трое корейцев с лошадей на землю, повалились в травы, прячутся.
Русский плечо рукой жмет, через сетку кричит непонятное.
Разорвали здесь каули ряды и со скалы в долину. Камни в руках, жерди. Впереди Хе-ми.
— Яяй-я-й!.. О-о-я ояй!..
Вытащил русский револьвер и обернулся к соснам. А из-под сосен, из-под трав, двое круглоголовых с винтовками.
Крикнули:
— Тюа! — Стой!
Трясется револьвер. Трясущимся, чакающим звуком выстрелил.
Приняли травы одного круглоголового.
Повернулся русский, побежал. Револьвер в ладонях перекидывает, как горячий уголь. Цепляясь винтовкой за кустарники, догонял его круглоголовый, а позади них с жердями, с камнями, бежали каули.
— Я-о-яй!..
Вся рука русского — кровь. Хотел за сосну спрятаться! Должно быть, завернулся только, не успел — ударил тут круглоголовый его прикладом в шею. Соскочил приклад, размозжил темя.
Повернулся круглоголовый к корейцам, спиной уперся в дерево, винтовку к коленку, слова, как пули.
— Пошел. Убью. Пошел на работу, ну!
И подбородком, словно торопя ружье, дернул, выстрелил. Упал один каули, забороздил пальцами травы, а другой — руками за штык. Оттолкнул штык руку и, раздирая белую кофту, всунулся в грудь. Повисли здесь на японца. Один потянул от зубов губу…
— Мо-о!.. — крикнул Хе-ми. — Надо его целым. Свяжи!
Перевернул Хе-ми русского — нет у того лба. Нос и рот. И рот яркий, большой, словно морская рыба. Опустил Хе-ми седую бороду, откинул ветку.
— Ничего не скажешь. Зачем пришел?
Дотронулся до груди русского, а поверх суконной одежды прицеплен медный пятихвостый амулет. Отогнул тугие, спрятавшиеся в сукне застежки, приложил амулет к своему сердцу спросил:
— Зачем приехал — говори? Устал? Спишь? Мо-о!..
И понесли русского к морю, к фанзам. Впереди связанный ремнями круглоголовый.
Шел Ту-юн-шан позади Хе-ми и говорил:
— Не надо было на скалу идти. Придут через пять или восемь дней круглоголовые… убьют. И жену, и тебя, и меня…
— Убьют. Живой русский увел бы, мертвый куда поведет. Мертвый поведет к мертвым.
— А куда повел другой русский каули с берега, от залива Кой-Лиу?
— Не знаю…
Подозвали корейцев, провожавших русского. Отвечали те:
— Давал русский бумажки, уходил с бумажками.
— Мертвый ничего не даст, — сказал Хе-ми.
И ныли сердца, как расщепленные бурею кедры. Слова, как смола слипали травы — тяжело было идти.
