— Нет. Это невозможно, — ответила женщина. — Покойная взяла с меня слово, что я сразу же отвезу Витю к ее родителям.
Шолом-Алейхем усадил мальчика на диван и, озабоченный, принялся ходить из угла в угол, что-то обдумывая. Потом остановился, круто обернулся к женщине и воодушевленно проговорил:
— Раз вы непременно должны взять Витю с собой, то я кое-что придумал.
Он подсел к подоконнику, вынул блокнот и принялся писать.
— Это письмо? — спросила женщина.
— Нечто похожее. Если с вами что-либо случится, — а в вашем положении, вы сами прекрасно понимаете, это не исключено, — Витя может остаться где-то в дороге совершенно один. Вот и пишу к незнакомым людям, которые окажутся рядом. Письмо с деньгами мы положим в карман его куртки.
— Отлично, прекрасно задумано! — сказала женщина, до глубины души тронутая этой необычайной чуткостью и добротой.
Шолом-Алейхем, сидя у окна, старательно выводил большие четкие буквы. Письмо он писал на четырех языках: еврейском, русском, немецком и английском.
В своих посланиях незнакомым людям он просил: если они найдут одинокого ребенка в порту, или на железной дороге, или еще где-либо, пусть помогут добраться к нему, писателю Шолом-Алейхему.
В конверт с письмом он вложил сто франков.
Женщина плотно застегнула карман Витиной куртки на две пуговицы и строго-настрого приказала, чтобы он к карману не прикасался. Да он и не смог бы без посторонней помощи расстегнуть тугие петли.
Своей выдумкой писатель остался очень доволен. Он даже повеселел.
…Под вечер Шолом-Алейхем провожал женщину с мальчиком к пароходу. И снова глаза его были печальны. Ни на шаг не отпускал от себя ребенка. По дороге Шолом-Алейхем купил букетик гвоздик и дал их Вите.
— Отвези эти цветы к нам на родину, — сказал он, с таким глубоким волнением всматриваясь в синюю даль, будто видел свой родной край, который так беззаветно любил. Словно перед ним открылась земля, по которой ходил его Тевье и по которой с запада на восток, до самой Сибири, шли в ссылку его Годл и Перчик. Ему представились зеленые холмы и сочные луга, где встречался он с юной, очаровательной Бузей. Где они гуляли, зачарованные лунной украинской ночью. И, вспоминая родную свою землю, свое Воронково, где каждый уголок был ему знаком и дорог: поросший камышом ставок, колодезь, возле которого ненароком встречались девушки и парни, — чувствовал себя моложе душой. Если б он мог вот сейчас сесть на пароход вместе с женщиной и ребенком и поехать домой! Если б он мог повиноваться только зову своего сердца…
Но он должен дождаться Михаила. А того все нет и нет. Неужели болезнь прогрессирует?..
У трапа столпились пассажиры. Женщина выжидающе взглянула на Шолом-Алейхема. А он, не в силах противиться охватившей его печали, взял ребенка на руки и, шепча ему ласковые слова, уверяя, что скоро, очень скоро они встретятся, гулял с ним по причалу, бережно заслоняя от ветра.
Этот голубоглазый ребенок, родившийся в Сибири, куда сослали его Годл, мог быть ее сыном. Да он и был сыном таких людей, как Годл и Перчик: судьбе угодно было тесно связать его героев с подлинной жизнью, с людьми такими же, как эта женщина и мальчик.
Пароход уже готовился к отходу, и мерный гул его машины стал слышен на причале. Густой дым повалил из трубы к розоватому небу — там, вдали, уже касаясь оранжевым краем неспокойного моря, садилось солнце.
Пассажиры стали подниматься по трапу.
— Вам пора на корабль, — сказал Шолом-Алейхем женщине и крепко прижал к себе малыша.
Этот мальчик был ему ближе родного. В нем виделось ему продолжение тех прекрасных, благородных людей.
И еще многие другие чувства, ради которых писал, для которых жил, волновали в эти минуты Шолом-Алейхема. Но все сокровенное оставалось сейчас в душе, а говорил он спокойно и буднично:
— Я вам завидую… Завидую… несмотря ни на что, вы возвращаетесь на родину.
И женщина, понимая, как много скрывается за этими скупыми словами, мягко коснулась руки писателя. Тогда он сказал:
— Я надеюсь… Нет, я уверен, что за Россией будущее. А с ней и будущее нашего народа. Минуют беды и горе, рассеются черные тучи. И солнце непременно над нами взойдет! И я скоро вернусь…
Пароход отошел от причала.
А там вдали все еще полыхал пожар. Горело небо, бросая кровавый отблеск на свинцовые волны, которые гнал по морю яростный ветер.
На опустевшей пристани одиноко стоял Шолом-Алейхем. Ветер парусом раздувал его плащ, полоскал длинные русые волосы, а он все махал рукой, с глубокой тоской глядя на удаляющееся судно.
И оттуда, с парохода, тоже смотрели на него, и казалось, невидимые нити тянулись с этого берега к другому, такому далекому и такому уже близкому.
1938
