Одну корову он на себя записал, две другие — на невесток, живущих не с ним, где-то в городе. Почти через три года в сельсовете досмотрелись до закона, призвали Костылева. Вернувшись из сельсовета, он хмуро поведал жене, что двух лишних коров посоветовали продать.
— Слава богу, — обрадовалась изнурившаяся в уходе за тремя коровами жена, — они же из меня все жилы вытянули.
Позеленел Иван Иванович, закричал на жену, застучал ногами. Все же коров к вечеру следующего дня продал и, взяв за двух с техникума семь с половиной тысяч рублей, не остался в убытке.
Зимой Иван Иванович постукивает у себя в мастерской молотком, гнет хуторянам из жести — по сто пятьдесят рублей за штуку — печные короба, делает колхозу за трудодни ведра. У соседки-вдовы за ремонт дома, кроме денег, выговорил кровать с пуховой периной. Свой дом перекрыл, приторговывает яблоками из сада. Даже по наружности, по выхоленно-белым на румяном лице усам видно, что живется ему неплохо.
Еще об одном рассказал мне сосед Николай Иванович, престарелый колхозник, давно уже перешедший на иждивение кассы взаимопомощи.
Сидели как-то на перевернутой вверх дном старой лодке. Николай Иванович приехал со своего задонского огорода, где подбивал картошку. Отдыхал, положив сбоку обзелененную травой тяпку. Грел в горячем песке босые, закостеневшие в ревматизме ноги.
— Родительское имя-фамилия ему Епифан Козлов, а кличут его все Беспалым, В тридцатом году, когда увозили из раскулаченных дворов зерно, кинулся Епифан Капитонович к амбару за мешками с пшеницей — хотел отнять и не поберегся. Отрубило ему два пальца на левой руке амбарной, окованной полосовым железом дверью. Так и пристало, как репей до конского хвоста, — Беспалый. Народ скажет… Из ссылки Беспалый пришел смирный… Плакался каждому встречному: «Кровопивничал, каюсь». Люди подивились: осознал человек. Но я-то знал, что это он только шкуру перевернул, а под исподом шерсть все та же, серая. И в аккурат по-моему сбылось.
Жить в родном хуторе не стал, на зарытые где-то в кубышке тысячи откупил себе домик в городе. Отводил, значит, глаза: «Я теперь человек мастеровой, плотник, и до ваших колхозных дел не касаюсь». Еще как коснулся. Выместил Беспалый на нашем колхозе свою обиду.
Как мастеровой человек, выбрал он себе одну профиль — строил лодки. У нас, как видите, и луг, и лес, и огороды за Доном — Доном кормимся. А с перевозом плохо. Половину лодок наши, когда отступали от фашистов, угнали; половину фашисты перевели. К парому в станицу за шесть километров не набегаешься. В летнее время женщины по полдня на берегу выстаивают, лодку выкликают. Беспалый сразу сообразил, как из этого выгоду извлечь.
Приезжает он всегда из города до весны и стругает тут на берегу до самых заморозков. Увечная рука ему не препятствует — он за нее в собесе даже пенсию схлопотал. В сорок шестом году по две тысячи рублей брал за лодку. А нашему колхозу их не меньше дюжины требовалось. Расплачивались с ним и продуктами, отвозили в город арбузы и муку на машине. И колхозники ему позадолжали: каждому интересно свою лодку иметь.
Хоть бы лодки делал как лодки — материал натягивает. И по виду куцые, и веслами не повернешь. Из ворованного леса к своему дому в городе новое крыло пристроил. Хвалился, что в потолок для сохранения тепла войлоку заложил.
Сынок его, Алексей, живет в хуторе, кузнечит по договору с колхозом. За трудодни и борону оттюкает и лемех отобьет. Они вдвоем с папашей за эти годы с нашего колхоза несчетно добра перебрали. Беспалый посмеивается: «Я эту забранную у меня в тридцатом году пшеничку с ба-альшими процентами возвернул…»
Ранней весной отрывали в колхозном саду виноград, ставили новые опоры и подвязывали к ним лозы, еще пахнувшие пресным земляным духом.
Работа эта требует быстроты: нужно успеть поставить на опоры виноград, пока не брызнула из согревшихся под вешним солнцем лоз молодая зелень. Обычно в это время все колхозники хутора Вербного на несколько дней переселяются в сады. Так было и в этот раз.
Засаженный виноградом склон суглинистого придонского бугра при первых проблесках утра усеялся платками женщин и шапками мужчин, вышедших отрывать пролежавшие всю зиму в земле лозы и подвязывать их к опорам. Работали дружно, продвигаясь в междурядьях виноградника от куста к кусту в гору. Не утерпел и мой сосед Николай Иванович, пришел в сад, с трудом передвигая ревматические ноги.
— И чего вас, дедушка, носит, али не управимся без вас? — с досадой укорила его Дарья, работавшая звеньевой в садоводческой бригаде.
— Вот и нет, — возразил ей Николай Иванович. И, достав из кармана заготовленное с вечера лыко, стал привязывать им виноградную лозу к слеге.
Пригревало солнце, отдыхать никто не хотел. К полудню закончили нижнюю, прилегавшую к Дону часть сада и перешли в верхнюю. Отлогий склон бугра полнился говором, то в одном, то в другом месте схватывался смех. Больше всех пересмешничала Дарья. Помнится, подумал я тогда, что, должно быть, ничем еще не успела замутиться молодая Дарьина жизнь. Позже узнал, что муж Дарьи с первого дня войны как ушел на фронт, так и пропал, и осталось у нее на руках четверо детишек.
Лишь один человек из всех находившихся в это утро в саду колхозников не работал. Это был плечистый, невысокого роста мужчина в лисьей шапке. Вначале я решил, что это бригадир или агроном, наблюдающий за работой. Кроме лисьей шапки, на нем были надеты новая ватная стеганка и армейские сапоги с ушками. Зачем-то держал он в руке маленький с махром кнутик, похлопывал им себя по голенищу. То, закуривая, садился на припеке, под оттаявшую, голую еще вербу, то развалисто похаживал в междурядьях сада, затрагивая шутками работавших не разгибая спины женщин. Женщины его шуток не принимали. А один раз Дарья, с которой он заговорил было игривым тоном, сердито его оборвала:
— Ты бы, Филипп, взял, как другие, лопату да зарывал сохи.
— Хворый я, — сутуло повел плечами мужчина.
— Как осенью вино пить — здоровый, — напомнила ему Дарья.
— Так то вино. И сторожевая моя должность мне не дозволяет, — отходя от Дарьи, попробовал отговориться мужчина в лисьей шапке. Но не так-то, видно, легко было отделаться от проворной на работу и на язык солдатки.
— Знаем! — жестко бросила она, поднимая голову и разгибая поясницу. — Для колхоза, Филипп Слепцов, тебе всегда и хворость и должность не дозволяют. А завтра, как нас тут не будет, ты в саду среди корней будешь свой огород разбивать — рубашка взопреет. Знаем, за какую выгоду при молодых летах в сторожа записался!
Тот, кого Дарья называла Филиппом, дернулся от этих ее слов, как от удара кнутом, распрямился, сузившиеся глаза его черным огнем полоснули по лицу солдатки. Но он ничего не сказал и, как-то странно заводя одно плечо вперед, быстрыми шагами ушел на другую половину сада. Больше до самого конца дня к белевшим среди виноградных лоз женским платкам не приближался.
Провожая глазами плотную, с обвисшими плечами фигуру Филиппа Слепцова, припомнил я, как недели две назад видел его выуживающим из разлившегося Дона бревна. Где-то в верховьях половодье прихватило напиленный за зиму строительный лес, и поплыли по течению шестиметровые вербы и вязы. Зацепив из лодки веревкой дерево, Слепцов подтягивал его к берегу и, взвалив без посторонней помощи на плечо, чернея от натуги, тащил к своему дому. Несмотря на свою «хворую» немощь, дотемна хлюпался в студеной донской воде, носил на себе огромные, отяжелевшие от сырости стволы деревьев. Я еще полюбовался тогда его небольшой, наделенной могучей физической силой фигурой. Натаскав бревен, он загородил ими весь двор и года на три вперед обеспечил себя даровым топливом.
…Вечером, медленно возвращаясь из садов рядом с Николаем Ивановичем, узнал я и другие подробности из жизни Филиппа Слепцова.
До колхоза имел он четыре пары огромных — рога не достанешь — быков, а в колхоз пришел записываться неимущим, с одним кнутиком на красном караичевом кнутовище. Может быть, еще с тех дней и сохранился у него этот самый кнут, каким он сегодня похлопывал себя по голенищу, расхаживая в междурядьях сада? В минуты пьяной откровенности иногда пробалтывается Филипп Слепцов, что побаивался он тогда, как бы его не раскулачили. А то бы ни за какие деньги не пошел в колхоз, «под откос своей жизни».
«Имущество я размотал», — сощурив один глаз, признается Слепцов И его запойно-желтое, вислоносое лицо приобретает при этом птичье, суровое выражение.
Здоровый тридцатипятилетний мужчина, он с первого дня запросился в колхозе на стариковскую должность — сторожем виноградного сада. Стал выпивать; полеживал в тени узорной листвы, скучая. Ветер оторвет от слеги лозу — Филипп видит и ждет, когда кто-нибудь из колхозников придет и поднимет.
