Он опять отстраненно усмехался, а гул винтов в ушах тревожно затухал, отдалялся, прозрачное молоко тумана неслось навстречу, тугой струей обтекая стекло фонаря, и каждый новый слой его бросался под плоскости похожим на полосу бледно-серого бетона, отчего даже руки ломило — так хотелось потянуть штурвал на себя; радужные кольца вспыхивали в глазах, загорались и мгновенно гасли призрачные огни, пока не возникали настоящие, мерцающие так тускло, словно укутаны в рваную вату; и тогда шасси дрожливо прикасалось к мокрой шершавой дорожке… Его способность посреди разговора внезапно уходить в свое, только ему ведомое, нередко приводила к ссорам.
«…Как же я улечу от тебя, да еще насовсем? Посадочных площадок в небе пока не строят…»
«Ах, Соколов! Вот ты опять там, в своих облаках… Нет, до того как ты улетишь насовсем, я тебя брошу первая. Обязательно брошу!»
Иногда ему казалось, что она вовсе не шутит, просто не договаривает о чем-то или ком-то, с кем хотела бы строить планы. Может быть, ему просто надо было сказать ей: «Выходи-ка ты за меня замуж», — но ее «не люблю загадывать, люблю жить» отпугивало Соколова, он оттягивал решение столь непростого вопроса, и спасительный гул винтов уводил его туда, где всякие вопросы легко забывались. Наверное, она догадывалась о его сомнениях и часто уходила обиженная. Прилетев однажды и услышав в трубке телефона холодноватое «не могу», Соколов сразу понял: появился другой.
И хотя тут же торопливо добавила: «Я найду тебя сама, когда это будет можно», — слова ее прозвучали торопливым извинением. Он ответил сдержанным «прощай» и первым повесил трубку. Едва ли она смогла бы найти его: старший лейтенант Соколов в тот день и сам не знал, где они будут базироваться. Но он не знал и того, что разрыв для него не пройдет бесследно.
…Соколов сжимал сверток с ожерельем в руке, и возвращалась горечь, с которой не только ходил по земле, но и летал в первые месяцы после того «прощай»; он даже во сне ощущал горечь, потому что бессонных ночей летчик не может себе позволить. Значит, она все-таки занимала какое-то место рядом с ним в пилотской кабине? Или он уже начинал привыкать, что и его кто-то постоянно ждет?.. В кулаке хрустнули камешки, Соколов огляделся с удивлением, и захотелось ему улететь так далеко, где все былое станет как сон. Вот ведь живет человек вроде нормально и вдруг обнаруживает в своих руках безделушку, которую некому подарить, и уж неуютно ему на земле. Хорошо и легко в небе — там ты на виду, за тобой следят, о тебе волнуются товарищи и локти друзей рядом, — а прилетел, сдал машину техникам, пожал руки подчиненным — и вроде уж никому ты не нужен до нового построения. Из-за этого впервые пережитого чувства пустоты он даже пожалел, что после переезда не подал никакой вести о себе — вдруг она все же искала?..
Вспомнив о записке с адресом, которую штурман засунул в его карман на всякий случай, Соколов достал ее и без труда отыскал домик на окраине — весь городок выстроился в каких-нибудь четыре улицы вдоль моря. Штурман встретил его на пороге по-домашнему — в рубашке без галстука.
— Я же говорил: соскучится — заявится! — радостно пробасил он. — Аннушка! Принимай пополнение… Ба, да он с шампанским! Значит, можно и по капле?
— Хозяевам можно. — Соколов скупо улыбнулся миловидной, рано постаревшей женщине, удивительно похожей на брата. Бортинженер и радист чинно сидели за столом, правый пилот экипажа лейтенант Алешкин, оживленный, сияя летными регалиями и темными красивыми глазами, помогал хозяйской дочери расставлять приборы. Девушка, пригасив улыбку, быстро глянула на вошедшего Соколова, чуть наклонила темноволосую голову:
— Здравствуйте… Садитесь, пожалуйста, вот… сюда… Она выговаривала слова старательно, чуть нараспев, и это сразу в ней запоминалось.
— О нет! — Соколов замахал руками. — Я уж лучше на уголке. Во главе стола — место хозяина, — и осекся, вспомнив рассказ штурмана, как наскочил на оставшуюся с войны мину маленький рыболовный сейнер и, спасая людей, погиб его капитан, хозяин этого дома. Выручил штурман.
— Аннушка, — весело начал он распоряжаться, — занимай-ка ты командное место, а переноску посуды мы поручаем нашему младшему пилоту, пусть вырабатывает равновесие, а Даля им покомандует.
«Даля, — произнес про себя Соколов, — Даля…» Было в этом имени что-то от небесных высот и дорог.
В тот вечер он по достоинству оценил общительность своего штурмана, который в семейный разговор с сестрой легко и быстро вовлек весь экипаж. Наверное, чтобы уметь вести такой разговор, надо в двадцать два года жениться, а потом еще долго через каждые два-три года записывать в удостоверение личности имена сыновей и дочерей. Впервые тогда Соколов подумал: его штурман, видно, потому и застрял в вечных капитанах, что слишком обременен семьей. И в наземники он не уходит по той же причине — его полетные деньги нужны дома, — хотя леталось ему тяжело — возраст брал свое. Зато дома его ждали семеро.
— Товарищ капитан, у вас… орден, да? — дочь хозяйки спрашивала, разглядывая муаровую планку на груди Соколова, и снова он удивился, как старательно складываются ее губы, выговаривая слова. Привычные русские слова губы ее произносили словно бы не по-русски, и это умилило Соколова, он с улыбкой кивнул:
— Да, орден.
— У нашего директора техникума такой же… орден, он… воевал, а вы… разве тоже?
— Молод еще был воевать, — засмеялся Алешкин. — Орден-то наш командир получил за сено.
— Зачем вы так… шутите, Коля? — спросила девушка с упреком.
— Он не шутит, — усмехнулся Соколов.
Глаза Дали удивленно расширились, и Соколов увидел: они синие. Под шапкой темных волос, под разлетом темных бровей светились вниманием и любопытством такие синие глаза, каких не должно было быть на лице этой темноволосой и темнобровой.
— Да вы не пытайте его — ничего не расскажет, лучше уж я сам, — смеялся Алешкин.
— Ой, пожалуйста. — Девушка молитвенно прижала руки к груди, и Соколов сдался:
— Ладно, только коротко и не ври.
— Чего там врать-то! История простая: ранняя зима в горах со всеми последствиями. Перевалы засыпало, а пастухи еще не выбрались. Пастбища под снегом, корма нет, значит, день, другой, третий, и волки да шакалы на всю зиму едой обеспечены. А пурга только по прогнозу — на неделю, сколько же ей на самом деле гулять вздумается, того и сам аллах не ведает.
— О господи, — вздохнула хозяйка, вспомнив, наверное, что-то свое.
— Вот и просят нас: выручайте. Оно отчего не выручить, если горы — под потолок, долина, где отары засыпало, — всего километра два в длину, а в ширину вчетверо меньше, ветер — двадцать метров в секунду, и видимости, считай, — никакой! Грузы-то надо сбросить тютелька в тютельку — черта ли в них толку, если они на скалы полетят!.. Ну как тут горушку плоскостью не побрить?! Вот наш командир и вызвался добровольцем.
— И вы, дядя, тоже?
Алешкин хмыкнул:
— У Петра Семеныча тогда насморк открылся.
Штурман поперхнулся минеральной водой, сердито толкнул Алешкина в бок:
— Ты не подхмыкивай. Будь я тогда в норме, своего ордена уж не упустил бы.
— Петя у нас с детства чувствителен к простуде, — улыбнулась хозяйка. — И как его в летчики взяли?
— Анна! И ты туда же!
— А вы, Коля? — смеясь глазами, спросила девушка.
— Куда мне! Совсем еще был зеленым. С нашим командиром за правого пилота сам комэск летал… А дальше, собственно, по библии: разверзлись над страждущими небеса метельные, и полетели оттуда тюки прессованного сена, мешки с сухарями, консервами и всяким другим существенным товаром. Один раз, другой, третий — и спасены наши бараны. Волки и шакалы там, говорят, до сих пор на небо от злости воют… Да это что! Орден-то командиру сразу за два дела дали, второе, я думаю, повеселей было — сам свидетель! — мне за него и то медаль повесили. А Петр Семеныч и на этот раз свою просморкал.
Штурман глухо рыкнул, Даля прыснула, Соколов усмехнулся и жестом остановил Алешкина.
— Может быть, хватит людей утомлять байками? — не столько штурмана хотел выручить, сколько себя: он постоянно чувствовал себя не в своей тарелке, если при нем говорили о его работе. Плохое или хорошее — все равно.
— Не хватит… — Девушка, глянув на Соколова, вдруг покраснела и просительно добавила: — Пожалуйста…
Синие глаза ее так просили, что Соколов смутился и лишь плечами пожал, уткнувшись в тарелку.
— Да я коротко. — Алешкин знал своего командира. — В общем, шли мы как-то на севере порожняком, из одного очень веселенького рейса возвращались. Вдруг — срочная радиограмма: в квадрате Н оторвало от берега льдину с людьми и уносит в море. Там такие истории не редкость, да ведь от этого не легче. У них на аэродроме были машины поменьше нашей, но мы ближе всех оказались и, кроме того, военным положено раньше других лезть в огонь и в воду. На то и существуем. Тут уж добровольцев не спрашивают, тут — приказ… Эх, если бы снять для кино нашу посадку на льдину, а потом — взлет, наверное, сказали бы: бутафория. Но зато и теперь приятно вспомнить, как нас потом обнимали и целовали в рыбачьем поселке, особенно женщины и особенно командира нашего! Одну кудрявую рыбачку едва оторвали, а она говорит…
