Вернулась Татьяна с пинцетом. Володя так же обстоятельно отдал ей фонарик, взял пинцет и на ощупь, помогая рукой слабому пинцету, пытался вытянуть деревяшку из замка.
«Мужчина, а не мужчинка, он работает, а Танька-то на подхвате, – с удовлетворением подумала Клавдия Петровна, а потом мысли сами вернулись к Николаю. Подспудно даже удивилась сама себе Клавдия Петровна – о чем она думает в ее-то положении. – Последнее время Николай новую линию стал гнуть. Говорил, что и в дальнейшем ему не на кого рассчитывать. «Ты, – говорит, – мама, к Татьяне с полным уважением, и посейчас все ей, а нам – на тебе, Боже, что сестре негоже. Оформишь, говорит, все на нее, я даже и не узнаю». Это он про наследство – квартира, садовый участок. Опасался, что я все Таньке отпишу… Мог бы и пощадить больную мать…Но у Николая подобные мысли всегда копошились: как бы не прогадать, когда родители помрут. Еще Игнат был жив, но болел уже, не вставал почти, Николай также выпил, пообедал и вдруг как брякнет: «Надо бы отцу гроб купить, а то потом дороже станет!» Я только ойкнула и села на табуретку. А он испуга моего не понял и объяснил: «Отец и не узнает, я гроб в саду, на чердаке спрячу». Но разговоры эти ничем не кончились, да и не могли ничем кончиться. Колька так просто говорил, чтобы обидами своими потрясти, да над матерью покуражиться»…
Володя и сверху, и снизу подлаживался к замочной скважине – никак не получалось, соскакивал слабый пинцет.
– Вот, паразит! Как плотно затолкал, не вытащишь…О! Давайте бокорезами! – обрадовался удачной мысли Володя – Татьяна Игнатовна, у вас щипчики в косметичке есть? Уж больно неуловимая деревяшка!
Татьяна повернулась, чтобы опять пойти к машине.
– Стой! – сказала Клавдия Петровна. – Бери сумки, поехали домой.
– Что, устала, мама? Подожди – еще пять минут, и откроем, – ответила Татьяна.
– Сказала, поехали. Не будем дверь открывать, – твердо возразила мать и, не дожидаясь ответа, направилась вниз по лестнице.
Татьяна посмотрела на Володю, пожала плечами и протянула Володе кепку и ключи от машины. Володя же мгновенно преобразился: из мастера, занятого делом, распоряжающегося кому-куда превратился в водителя, который, может, и имеет свое мнение о происходящем, но молчит, потому что его дело – баранку крутить.
Клавдия Петровна первая спустилась по лестнице, подошла к машине и стала, облокотившись о капот. Володя, выйдя из подъезда и увидев согнувшуюся у машины хозяйкину мать, нажал на кнопку на брелке. Замки щелкнули, и Клавдия Петровна первая влезла в машину на заднее место за водителем, сама захлопнула дверь и стала смотреть в окно, не поворачиваясь.
В ответ на Танино: «Мам, тебе нехорошо?» только буркнула: «Хорошо, хорошо…». Лишь бы ее сейчас не трогали!
Покатили назад, в Москву, не солоно хлебавши. Татьяна, не поняв, что произошло, замолчала. Обиделась на мать. Ждала теперь, пока пройдет обида, потому что поклялась сама себе на мать не обижаться. И домашним наказала, чтобы не обижались на бабушку: больной человек. Муж, обделенный вниманием, честно терпел, ничего не говорил, сын тоже. Дочка же как-то не выдержала своей непривычной заброшенности и возмутилась: «Бабушка стонет, как будто помирает!» Тогда муж, вперед Тани, осадил неразумное дитя: «Так ведь помирает». Дочь уставилась на отца, что-то у нее в головенке закрутилось, глаза углубились, за секундочку старше сделалась. Загрустила и ушла к себе в комнату. «Человечек все-таки, сердце есть», – одними глазами сказали друг другу Татьяна с мужем…
Татьяна сидела в машине и смотрела в свое окошко, не хотелось говорить с матерью, пока обида не прошла, боялась, что фальшиво получится.
Володя думал: «Что это старухе взбрендило в голову? С норовом бабка. Туда, сюда, обратно. А ведь тоже, не из графьев. Ну и фиг с ней. Сейчас их до конторы довезу, сяду на служебную и домой поеду. Хватит на сегодня капиталистов возить!»
А Клавдия Петровна, ставшая причиной этого внезапного отъезда, сделавшая пустой, никчемной поездку чуть не за сотню километров от дома, из-за самодурства, по мнению Володи, или из-за болезни, по мнению Татьяны, прижалась к своей дверце, отвернулась от дочери и сидела тихо, ничего не объясняя попутчикам.
Дело же было в том, что Клавдия Петровна догадалась. Внезапная мысль, которая вдруг пришла в голову Клавдии Петровне и которая вполне объясняла ее поведение, но которой никак нельзя было поделиться с дочерью, состояла в том, что зубочистку в дверной замок засунул сын Николай.
«Ведь это Колька! – обожгло Клавдию Петровну. – Он специально замок испортил, чтобы я паспорт не смогла забрать. Чтобы на Таньку без него чего-нибудь не оформила. Или чтобы Татьяне из рук в руки чего-нибудь не отдала без него. Боже мой, срам какой!»
После своего открытия Клавдия Петровна и заставила всех отправиться в обратный путь. Не могла к такому позору сразу привыкнуть. Хоть и понимала она, что глупо, все равно ведь паспорт понадобится, придется ехать за ним или кого-то посылать, или того же Кольку просить…
И мысли не менее мучительные, чем привычные мысли о своем неотвратимом и скором конце, выстраивались в голове Клавдии Петровны, нанизывались, как бусины на нитку, превращались в один ряд и вели к одному: точно, Николай замок испортил, чтобы больная мать в свою квартиру без него не вошла, Тане бы чего-нибудь не отдала, его бы ни обделила.
Немного привыкнув к этой своей догадке, Клавдия Петровна думала теперь только об одном: как могло случиться, когда же она просмотрела сына. Давно могла, обязана была увидеть, что Николай уже совсем не тот верный человек, каким был.
Ведь когда-то Николай вытянул семью, без него бы Танька не смогла закончить десятилетку, а пошла бы работать, потому что Клавдия Петровна заболела туберкулезом и почти год моталась по больницам и санаториям. У отца в это время зарплата была маленькая, тогда после аварии его из шоферов списали в автослесари. И если бы Николай не отложил свою свадьбу, не поддержал бы семью, они бы не справились. Шутка ли, на целый год перенес свадьбу! Как уж он со своей невестой и с ее родителями объяснялся?
Так гордилась Клавдия Петровна, что у нее такая крепкая семья и такие дружные дети! Особенно, когда поучала своих товарок, страдающих от пьяниц мужей, балбесов сыновей и бессердечных дочек. При этом в глубине души полагала, что в тех несчастных семьях что-то неправильно было устроено, а правильно-то было как раз у нее в семье, и бояться ей особенно нечего. Все и всегда пойдет как надо, полная гарантия.
Поэтому соображения о том, как поделить их бывшее общее семейное достояние, никогда не тревожили Клавдию Петровну. Она не думала об этом, потому что за много лет не привыкла к мысли, что старики, сын и дочь – это три разных семьи. Не отделилась от детей и их друг с дружкой не разделила. Отмахивалась от мыслей о наследстве: пустяшное наследство-то, как-нибудь поделят! А пока считала, что все у них общее, семейное, в особенности сад. Еще этой весной заставляла Таню приехать и вскопать участок, а на отказ дочери отреагировала: «Тогда детей пришли!»
Не думала, пока не заболела…Легкомысленно, конечно… И теперь тоже не решила, как делить. А надо бы, хотя бы для того, чтобы дети не разругались между собой…
«Ох, не вчера это началось с Колькой-то, – вспоминала Клавдия Петровна. – Стояли как-то с сыном на автобусной остановке два часа, нет автобуса, хоть умри. Ну, сказала: «Вот видишь, Коль, какие неудобства терпим. А на машине бы сейчас вмиг доехали, и ждать не надо.» Мол, почини машину, ведь новая совсем, стоит – пропадает. А Николай как начнет: «Совсем вы с Танькой зажрались, вам уже и с народом в автобусе зазорно проехать!» Не поймешь, шутит или всерьез. Ответила: «Да я ж не о том, сынок». И замолчала. А надо было не молчать, а сказать, что люди ни при чем, у них машины нет, вот и ждут автобуса. У тебя-то есть, отремонтируй да снова езди. Очень меня тогда эта машина огорчала. Я уж и деньги предлагала на ремонт, и мастера нашла. Не захотел Николай, мол, я сам сделаю, там – пустяк. Я уж и к жене Колькиной. Так она, два сапога – пара: «Не нужно нам ее чинить, у нас все равно денег на бензин нет». Нет денег – заработай на той же машине, как Танькин муж делал. Разве скажешь им, у них на все ответ готов. Не даром говорят, что пьяница сначала совесть пропивает, а потом уж все остальное… Это Колька – пьяница, а жена его не пьет и его ограничивает, тут уж грех говорить. Может, жена Колькина просто так сказала про ремонт машины, мужа защищала, ведь отвечать свекрови что-то надо… Дай-то Бог…»
В чем же ее вина? Может, нет вины, зря казнится… Ну, для суда-то конечно нет, но ведь не суд, а сама себя судила Клавдия Петровна, сама себе была и судьей, и прокурором… И приговор ей – высшая мера через два-три месяца… Сама виновата, сама так вела, что главное – семья. А на самом деле, хоть и семья, а ведь отдельные люди, так-то вот.
Игнаша покойный начнет за столом что-нибудь рассказывать, гости поднимут глаза от тарелок, слушают. А ей кажется, что это неудобно, стыдно, не порядок это – перед людьми так выставляться. Сразу, бывало, вмешается: «Гости дорогие, не слушайте его, кушайте, пожалуйста! Вот я вам еще горяченькой картошечки поднесу!» Игнат сразу покраснеет, уткнется в тарелку. Она и ему: «И ты, Игнат Алексеевич, кушай, не отвлекай гостей!» Игнат только пробормочет: «Иди на хрен…», вылезет из-за стола и курить пойдет.
