Продвигаться вперед становилось все труднее, плоское днище челнока цеплялось за водоросли. На руках Анатолия Ивановича между большим и указательным пальцами надувались твердые желваки, а лицо с каждым новым толчком, вернее сказать — жимом, затекало красным. А затем вода вокруг нас взмутилась глиной, челнок пополз по дну.
— Может, мне выйти? — предложил я.
— Утопнете, — коротко отозвался егерь. Он всем телом навалился на весло, но оно ушло в мягкую глину, не родив толчка.
— Как там носатики, не гуляют? — спросил Анатолий Иванович, переводя дух.
И тут же за его спиной на коричневатом намыве грязи я увидел парочку куликов. Они степенно прохаживались взад и вперед, покрывая шоколадную гладь ровными четкими следками — будто узор наводили. Я вскинул ружье и выстрелил. Когда рассеялся дым, я увидел лишь трилистниковую строчку следов: кулички улетели.
— И хорошо, — заметил Анатолий Иванович, — все равно их оттуда не достать.
Мы подползли к заросшей ситой кочке. Я спрыгнул на кочку и втащил нос челнока.
— Ну и порядок, — сказал Анатолий Иванович, обозрев окрестность.
Пожалуй, охотники не зря выбрали Березовый корь. За последние дни я забыл, как выглядит утка. Настолько забыл, что пропустил тройку чирков, просвиристевших над самой головой и хлопьями сажи истаявших вдали. Но потом, видимо, они повернули назад. Раздался выстрел, и вода зашипела под градинами осыпавшейся вокруг нас дроби.
— Петрак бил, промазал, — определил Анатолий Иванович.
Затем вправо, над сушью, прошла матерая. Я вскинул ружье, но Анатолий Иванович не дал мне выстрелить. Стволом своего ружья он отвел мой ствол.
— Без толку, — ответил он на мой удивленный взгляд. — Ну, подстрелите, а достать-то мы все равно не сможем.
— Неужто такая топь?
— В том-то и дело Ни пройти, ни проехать. Поэтому и не любят у нас на Березовом корю охотиться. Как на сушу упало — так пропало.
По-видимому, у наших товарищей дела шли успешней: постреливал Петрак, палил Валька. Анатолий Иванович, оберегая свою честь егеря, сказал, что Петрак, верно, чего-то подстрелил, а Валька «жгет» впустую. Ему не хотелось признаться, что те выбрали место удачнее.
Уже начало темнеть, и в прибрежном леске заяц затопил печку — легким, голубоватым дымком потянуло из ельника и заклубилось над водой белесым туманом, когда мне удалось наконец подбить севшего на выстрел чирка. Чирок подпрыгнул, затем словно бы побежал по воде и вдруг сник, волна погнала его вон из заливчика.
— После заберем, — сказал егерь, — его к траве прибьет.
Медленно, плавно взмахивая широкими крыльями, над нами пролетела похожая на цаплю выпь, такая красивая, даже величественная в воздухе, такая уродливая и жалкая на земле. Неожиданно там, где стоял Петрак, грохнул выстрел. Выпь неторопливо, раздумчиво сложила крылья, вытянула книзу длинные ноги в серых штанишках и колом упала за камыш.
— Зачем он ее? — спросил я.
— Поросенку на корм, — ответил егерь и вдруг резко вскинул ружье и, даже не прижав приклад к плечу, с руки, круто повернувшись всем телом, выстрелил раз и второй.
Что-то шлепнуло на воду, а вслед за тем я увидел две черные, быстро расплывающиеся в мутном небе точки.
— Есть такое дело, — сказал егерь, перезаряжая ружье.
— Чирок?
— Нет, свиязь.
Темнело быстро. Уже тростниковый редняк превратился в глухие, непроницаемые стены, обступившие нас со всех сторон, жидкий кустарник коря стал дремучей зарослью, на сумрачную, зеленовато-сизую воду лег последний отблеск уходящего солнца, свинцовый, тусклый, как первый лунный след. А воздух наполнился незримой жизнью. Во всех направлениях протянулись, скрещиваясь, пути утиных пролетов. Свистящий, рассекающий швырк одиночного чирка сменялся долгим стрекотом кряквиной стаи, прогуживала низко летящая шилохвость, и снова трепет и стрекот многих крыльев и свист чирка — свист спущенной с тугой тетивы стрелы. И в какой-то момент, повинуясь безотчетному порыву, мы враз вскинули ружья, два слитных выстрела распороли сумрак огненными вспышками, и совсем рядом с нами грузно плюхнулась на воду матерая.
Напрасно усомнился я в егерском чутье Анатолия Ивановича. Когда, собрав добычу, мы подплыли к Петраку, то оказалось, что один из лучших подсвятьинских стрелков кроме водяной коровы мог похвастаться лишь жалким широконосиком. Зато Валька, вскоре присоединившийся к нам, поразил всех. На вопрос, как успехи, он ответил:
— Четыре матерых, — и сплюнул в воду.
— Вот это да! — обрадовался Петрак. — Вот вам и Косой — вставил фитиль!
— Не проморгай вы тех чирков, у нас было б по головам не меньше! — укорил меня Анатолий Иванович.
— Так вас двое! — подначил Петрак. — Нет, Валька самое место угадал.
— Да, это, конечно, как повезет, — пробормотал несколько смущенный Анатолий Иванович, — Постой, а где же твои матерые? — спросил он вдруг, заглядывая в Валькин челнок.
— На берег попадали. Нешто их там достанешь? Я попробовал — чуть не утоп.
Скулы Петрака медленно покраснели, а узкие глаза, о которых говорят «осокой прорезаны», превратились в щелки, как у зажмурившейся рыси.
— Валька… — произнес он грозно. — Опять?..
— Чего опять?.. Говорю тебе, чуть не утоп. А не веришь — пойди сам попробуй.
Впервые я видел, как Валька не косит. Он прямо, открыто и нахально глядел на Петрака. Он играл беспроигрышную игру: проверить его не было никакой возможности, поймать — также. Летали матерые — летали, стрелял Вальке — стрелял, непролазен Березовый корь — непролазен. Чего же еще надо? И Петрак все это смекнул.
— Ладно, покажу я тебе матерых, — пробормотал он и развернул челнок носом на чистое.
Никогда еще не видел я озера Великого таким угрюмым. Глухо ворча, оно трепало челнок, силясь повернуть его вспять, дышало промозглым холодом, на берегу стонали деревья, и травы шептались тоскливыми, нездешними голосами. Совсем стемнело, и в темноте мы очень скоро потеряли наших товарищей. Только что сбоку от нас был Валька, намного впереди — Петрак, и вдруг — никого: ночь поглотила охотников.
— Петрак, где ты? — послышался носовой, сиповатый голос Вальки. — Слышь, Петрак?
Охотник не отозвался, и Валька окликнул его погромче:
— Петра-а-к!.. Петька-а!..
Молчание. Анатолий Иванович перестал работать веслом. Челнок скользнул на старом запасе скорости, вода чуть слышно булькнула перед носом.
— Петьку-у!.. — послышалось где-то впереди и чуть сбоку, и я даже не узнал Валькин голос — так высоко и звонко он прозвучал. — Петя-а-у!..
Молчание. Анатолий Иванович опустил весло в воду и немного притормозил челнок. Я с удивлением посмотрел на него. Высокий, жалобный крик Вальки еще усиливал ощущение бесприютности и печали, охватывающее человека на осенней, ночной воде. Скорей бы добраться до берега и домой, к теплу печи и горячему чаю.
— Анатолий Иванович! — прозвенел крик и вслед за тем снова: — Петькя-у… Петя-а-а!..
— Почему вы не откликаетесь? — спросил я егеря. — Бедняга совсем голос сорвал.
— Так он же не меня — Петрака кличет, — последовал хладнокровный ответ. — Они ж уговорились на Салтном заночевать.
— А где Петрак? Чего он не откликается?
Анатолий Иванович не успел ответить. Снова бормочущую, ветряную тишину ночи прорезал отчаянный, до срыва, вопль.
— Петеньку-у!.. — Даже терпящий бедствие не мог бы взывать жалостней и надрывней.
Я поднял руку ко рту, чтобы подать Вальке ободряющий сигнал, но Анатолий Иванович, чьи кошачьи глаза видят в кромешной тьме так же хорошо, как и днем, уловил мой жест и с неожиданным проворством схватил за руку.
— Не отзывайтесь! — сказал он коротко.
Это было непонятно, но, привыкнув к тому, что егерь ничего не делает зря, я подчинился.
— Петрушеньку-у!.. — стонало, молило, рыдало во тьме. — Петрушеньку-у!..
— Вот человек! — спокойно и довольно громко сказал Анатолий Иванович. — На месте стоит. И к берегу не решается и на Салтный не рискует.
Он говорит громко, не боясь, что Валька услышит: ветер, дуя от Вальки в нашу сторону, приближал его голос, а наши относил прочь.
— Чудной парень, — продолжал Анатолий Иванович. — Отчего на Салтный не едет? Волков боится, что почтальоншу растерзали, или, может, змея с погремушками, которого Жамов видел. И ведь врет-то себе без пользы, даже во вред. Намедни мы цепкой стояли у Прудковской заводи. Как стемнело, утка пошла козырять. Ну, бьешь ее в темноте, на цвирк, только патроны зря тратишь. Съехались, у всех пусто, а у Вальки на корме селезень в своем пере лежит. «Ну, — говорим, — Валька, молодец, такого красавца надобычил». «А я, — отвечает, — его не стрелял, он сам ко мне в лодку упал, чуть голову мне не ушиб». И тут же говорит, что это, верно, Василия, братана моего, добыча, он, дескать, селезня подшиб. А тот для смеху говорит: «Раз так, давай его сюда». — «Пожалуйста, мне чужого не надо». Так и отдал селезня, чтоб только вранье свое оправдать.
