Колхозная изба-читальня с крохотной сценой была похожа на маленький сельский клуб. Вдоль белых стен стояли некрашеные лавки, над ними висели лозунги и плакаты. Два старинных посудных шкафа были набиты книгами.
На маленькой сцене несколько дочерна загоревших девушек разучивали новую песню. Руководила ими Мария. Она стояла спиной к раскрытым дверям, размахивала худыми руками и просила:
— Серьёзней, девушки. Ещё раз, со второго куплета. Начали…
Всю ночь поют в пшенице перепёлки
О том, что будет урожайный год,
Ещё о том, как за рекой в посёлке,
Моя судьба, моя любовь живёт…
Девушки пели по-своему, ласково и задумчиво, а Мария нервничала, под тонким платьем сердито двигались у неё острые лопатки.
— Не так, девушки, не так, — говорила она им. — Надо громче и больше уверенности. Ведь мы в песне не жалуемся на жизнь, как дореволюционные женщины… Вот слушайте.
И Мария начала петь сама. Голос у неё был сильный, высокий, но слушать её было неприятно. Она старалась петь громко и уверенно, и пела, не понимая слов, не чувствуя мелодии. Ивам Фёдорович жалел по-стариковски дочь своего друга, не глядел на неё. Он даже хотел тихо уйти, но Мария вдруг запела по-бабьи, жалуясь и тоскуя, будто рассказывала кому-то близкому о своей невысказанной любви, Иван Фёдорович подошёл ближе, заглянул ей в лицо, потеплевшее и ласковое, как в детстве, увидел глаза — серые, мягкие — глаза друга Никиты.
Но пела так Мария недолго. Она быстро спохватилась, закончила последний куплет так, как учила, и махнула рукой. Девушки стали серьёзнее и, подражая ей, запели нежную песню о Родине и любви так же громко и уверенно, как Мария. Они старались перекричать одна другую, уже не видя ни родных полей, ни своих любимых.
Ударил гром, и застучали по крыше торопливые капли дождя. Девушки оборвали песню и выбежали на крыльцо под навес. Но летний дождь быстро кончился, им пришлось вернуться в избу-читальню и продолжать репетицию.
Незаметно бежало время в деревне. Дома застать колхозников лучше было вечером, и Ивану Фёдоровичу часто приходилось возвращаться ночью, когда густая темнота выползала из логов на дорогу, а глубокое тёмно-синее небо, казалось ему, звенело шмелём, ласково и монотонно. Возвращаясь, он почти всегда сталкивался в сенях или на крыльце с высоким неразговорчивым мужиком.
— Что это за таинственный гость ходит к вам, Фёкла Семёновна? — спросил он однажды у хозяйки,
— Как тебе сказать, — ответила она, подумав. — Вроде жених он Марии, только не жалует она его. Тихон Андреич — человек самостоятельный, разумный, лишнее слово зря не скажет. А Мария моя болтает языком без дела… Сказать тебе правду, давно это началось. Пришёл Тихон из армии, после фронта, и посватался к ней. Ну, а она у меня такая… всех учить любит. Начала и его наставлять, уму-разуму учить. Бывало я послушаю-послушаю, да и плюну. Как, думаю, у парня терпения хватает? Любил, видно. Молчит себе Тихон, слушает да меня ещё уговаривает:
— Молодо-зелено, Семёновна. Дай срок, обломается и хорошей хозяйкой будет. А к Марии у меня душа лежит…
Да и ты не старый, говорю ему. А сама думаю себе: «Ну, слава богу, на разумного человека Мария моя напала…»
Я было совсем к свадьбе приготовилась, хоть и плоховато жили тогда. Сам знаешь, по двести граммов на трудодень приходилось, но брагу поставила, ведь единственную дочь отдавала…
Как-то сижу я под вечер, у окошка, Марию поджидаю. Заходит, гляжу, Тихон. Поздоровался, сел на лавку и молчит. Я его смехом и спрашиваю: «Чего, женишок, помалкиваешь? Или невеста разонравилась?»
— Прости меня, Фёкла Семёновна, — отвечает. — Не жених я Марии больше.
Рассердилась я на него, правду тебе скажу. Как ни верти, а Мария мне родная дочь, вся деревня о свадьбе знала, и на тебе: отказывается жених от Марии. Сам посуди — стыд какой… Пришла домой дочь-та, я взяла её в работу. Чего, говорю, ты, болтушка, наделала, сказывай. А она тоже кричит на меня, как на собрании выступает:
— Тихон Макаров для меня несознательный и антисоветский тип. Я о нём и думать не хочу…
И пошла, и пошла по-книжному: разрушитель, говорит, он колхозной жизни, тёмный элемент. И меня тем разом отчитала за культурную отсталость. Сознаюсь тебе, отодрала я её тогда за космы. Заревела она и ушла в холодную избу… На другой день узнала я от баб, какая межа легла между ними. Так дело-то было. Собрались члены правления и актив, разговор у них шёл насчёт оплаты на трудодень. В сорок восьмом и сорок девятом году у нас засуха была, помнишь сам… Тихон и нынче членом правления выбран. Он молчал больше тогда… Начала тут Мария моя высказываться. Не выдержал жених-то и говорит ей:
— Помолчи, Мария. Какую зажиточность ты увидела? Рушится всё, падает. По сто пятьдесят граммов на трудодень нам нынче придётся…
Ей бы смолчать, дуре. Ведь он не от худого сердца сказал, Тихон-то, а общее дело жалеючи, свой колхоз. А она — куда там! — напала на него и давай политическими словами срамить. Принципиальная, говорит, я… До такой принципиальности договорилась девка, что врагом народа обозвала жениха. Какая уж тут свадьба! Да и попивать начал Тихон, а работать полегче. Погоревала я, поплакала о дочери, да и плюнула на всё: пусть, думаю, старой девой живёт, коли ума бог не дал. Так и случилось. Тридцатый год девке пойдёт, а она всё как семнадцатилетняя бегает, ни семьи, ни хозяйства. Людей учит, а свою жизнь проглядела…
Фёкла Семёновна помолчала, вытерла фартуком сухие глаза и добавила:
— А теперь и сама не знаю, что думать. Семь лет прошло. Сватает опять её Тихон Андреич. Как будто ничего и не было…Вот какие дела у нас. Я сначала не хотела тебе говорить, да уж так вышло.
Прощаясь, Фёкла Семёновна попросила:
— Будь отцом родным, поговори с девкой.
Может поймёт чего. Не найти ей лучшего жениха по нашему времени. Не пьяница Тихон, а работник-то какой! Новый председатель им не нахвалится.
Иван Фёдорович долго отказывался, но хозяйка всё-таки упросила.
— Не откажи, дорогой, может послушает она городского человека. Только ты её политикой прижимай, книжками.
Прошло несколько дней. Иван Фёдорович сидел в холодной избе за столом и читал пожелтевшие документы. Дверь в сени была открыта. Неслышно вошла в избу хозяйка и стала за спиной.
— Читаешь?
— Читаю… Садитесь, Фёкла Семёновна.
— По делу я… Пришла Мария-то. И, кажись, сёдни никуда не собирается. Может, поговоришь с ней?
— Хорошо, Фёкла Семёновна. Только вряд ли польза будет…
— Уж что ни будет, а ты поговори.
Когда он вошёл в жилую избу, Мария сидела на кровати и, видимо, скучала. Лицо у неё было усталое, маленькие светлые глаза с покрасневшими веками сухо блестели. Это была уже не та бойкая и решительная девица, с которой он разговаривал в первый раз. Сейчас казалась она ему обиженной и даже беспомощной. «Что это с ней?» — удивился Иван Фёдорович и рассказал без предисловий, о чём просила его Фёкла Семёновна.
— Лезет она не в своё дело! — рассердилась Мария. Усталость её как-то сразу пропала. Она встала с кровати, прошлась несколько раз по избе от стола до дверей, потом села на лавку и сказала просто:
— Не решила я ещё…
И будто испугавшись себя, бойко заговорила:
— И Тихон тоже хорош. Человек нового поколения, а по старинке жить хочет. С матерью наперёд договорился, я, видно, своего голоса не имею. Как был несознательный, так несознательным и остался. Помните, в пятьдесят шестом решение вышло о снижении налогов с колхозников. Мероприятие исторической важности. Попросила его, как хорошего работника, выступить — сказать о силе колхозного строя, о заботе партии и правительства… А он! Смотреть на него было стыдно. Вышел на сцену в клубе, помял шапку в руках и выдавил: «Послабление, значит, нам вышло. Спасибо, с умом писано». Больше от него ничего и не дождались. Полностью аполитичный человек и упрямый. Конечно, нравится он мне… Иногда о нём думаю. Только какой он муж, если от несознательности своей не отказывается?
— Бывает, человек не умеет говорить, а сердце у него хорошее.
— И вы такой же. А ещё папин друг, — с досадой сказала Мария и ушла из избы, хлопнув дверью.
Вечером Иван Фёдорович долго сидел на крыльце. Ночь наступала незаметно; сначала гнездилась у стен сараев и конюшен, обвивала темнотой частоколы, а потом выползла в переулок. И чем больше загоралось на потемневшем небе звёзд, тем тише становилось в деревне. Ночь и тишина здесь были неразлучны.
Иван Фёдорович хотел идти спать, но услышал разговор. К палисаднику подошли две девушки и сели на скамейку, не заметив его. В одной он узнал Марию и решил её дождаться — ещё раз поговорить.
Незнакомая девушка рассказывала Марии о каком-то Степане, который обижает её при людях.
— А ты? — спросила Мария.
