8 августа.
Поступил новый больной. Это «поступил» звучит, пожалуй, несколько чопорно, поскольку его привезли на милицейской машине из гормедвытрезвителя. По словам работников этого заведения, больной отказался раздеться, а когда его раздели и силой «зафиксировали» на койке, начал бить головой о стену, выражая протест. После раушнаркоза его доставили к нам. В. тотчас принял его под свою опеку. Но во второй половине дня на имя заведующего наркологическим отделением (т. е. на мое) поступило направление участкового врача. Оно было основано на ходатайстве жены больного и общественности в лице домоуправления. К направлению было также пришпилено решение административной комиссии по поводу «недостойного поведения в быту прораба стройучастка Зорина Константина Платоновича».
Я вполне мог отказаться от больного, поскольку на отделении и так имеется десять человек «сверх штата». Но меня насторожила готовность В. завладеть пациентом. Я не очень-то доверяю дамам из медвытрезвителя. Между тем директива Минздрава № 04–14 не была в этом случае выполнена. В. не имел права единолично решать, принадлежит ли пациент к категории душевнобольных. Когда я сказал об этом, В. секунду с прищуром смотрел на меня, потом улыбнулся и произнес: «Пожалуйста! Кто бы возражал… С удовольствием отдам его вам». И добавил, уже уходя: «Через три дня вы попросите меня взять его обратно». Я сказал: «Это решит консилиум». — «Никогда не Думал, что вы такой формалист, — сказал он. — Консилиум решит то же самое». — «Я в этом не уверен», — сказал я. «Спорим?» Обвиняя себя в легкомыслии, я сунул руку в его мягкую, но какую-то холодно-безжизненную ладонь… Он ушел, а я вызвал старшую сестру. По ее словам, больной Зорин вел себя очень странно. Ехидничал, на вопросы не отвечал. Утром отказался принимать пищу, все время просит вернуть ему одежду и документы. Требует вызвать на отделение главврача.
9 августа.
Сегодня после обхода я пригласил к себе больного Зорина и попросил старшую сестру оставить нас вдвоем. Конечно же я совершил ошибку. Надо было хотя бы придумать предлог, чтобы отослать ее. Так мы лишаем себя союзников: женщины на работе никому не прощают даже таких ерундовых случаев.
Я сообразил это уже после того, как она, обиженно шевельнув плечами, вышла из кабинета.
Передо мной сидел плотный рыжеватый человек среднего роста и средних лет. Вначале лицо его и фигура показались мне совершенно бесцветными. Но чем больше я приглядывался к этому лицу, тем заметнее становилась его выразительность, по-видимому угнетенная недавним приемом алкоголя. Я сказал больному, кто я такой. И тотчас сделал вторую за это утро непростительную ошибку, обратившись к нему со словом «больной». Он возмущенно вскочил. Впрочем, наш диалог стоит записать полностью.
Он. Я не больной.
Я. Вы считаете себя здоровым?
Он. Абсолютно.
Я. Очень хорошо.
Он. Я требую вернуть мне одежду, документы и отпустить.
Я. Мы так и сделаем.
Он. Когда?
Я. Видите ли, Константин Платонович… А что, вы даже не хотите поговорить со мной?
Он. Нет, не хочу.
Я. Почему?
Он. Я повторяю, доктор, я совершенно здоров.
Я. Как же вы попали в больницу?
Он. Это надо спросить у вас!
Я. Вот здесь есть направление…
Он. Позвольте мне прочитать.
Я. Нет…
Он. Почему?
Я. Ну как вам сказать?.. Вообще не положено.
Я закусил губу, не зная, что говорить.
Я. Позвольте, вы ведь сами, кажется, строитель?
Он. Строитель.
Я. Так почему вы, строители, несколько лет строите нам новый корпус?
Он. Все верно, этот объект у нас заморожен.
Я. Ну вот!
Он. Значит, во всем виноват я! И в том, что к вам угодил, и в том, что не построил для себя больничный корпус!
Я. Выходит, так.
Он. Бросьте, доктор!
Я. Хорошо, мы вас выпишем. Но вы хоть придите вначале в себя.
Он. Приду в себя. Дома.
Я. Неужели вы не хотите как следует обследоваться?
Он. Нет. У вас не хочу.
Я. Мы завтра же вас выпишем. Не имеем права держать, если не хотите лечиться.
Он. Вы действительно считаете, что я алкоголик?
Когда я обследовал его зрачок и глазное яблоко и честно сказал «да», он вдруг усмехнулся. Я молчал, он тоже. Вдруг он встал и начал ходить по моему кабинету. Затем извинился и сел. Вновь усмехнулся.
Он. Вы уверены? Вы можете это доказать?
Я. Конечно.
Он. Что же для этого нужно?
Я. Остаться у нас на несколько дней. Позволить вас обследовать.
Он. Я не хочу быть подопытным кроликом. Тем более у вас, в вашей больнице! Понимаете?
Я. Понимаю. Но как же я вам докажу, что вы больны? Покажемся специалистам, сделаем анализы.
Он. Что ж, анализируйте. Но я требую выписать меня! Сразу же! Если даже я алкоголик! То есть душевнобольной — с вашей точки зрения.
Я. Нет, я не считаю алкоголизм душевной болезнью.
Я пообещал, что выпишем его сразу после обследования. Предложил ему сигарету. Оказывается, он курит только «Беломор», причем ленинградской фабрики Урицкого. Я проводил его. Санитар пропустил больного на отделение и закрыл дверь. Ключ дважды повернулся в замке. Во мне же слегка шевельнулось сомнение в правильности диагноза. Но у него же ясно выраженный тремор, движения плохо координируются! Многие признаки второй стадии заметны даже без специального осмотра. Неужели я ошибаюсь?
12 августа.
Я не знаю, можно ли с полным правом называть болезнью обычную ятрогению. Человеку в современном мире свойственно бояться врача и всего того, что связано с больницей. Атмосфера неустойчивости и страх за собственное здоровье обычно проецируются на личность врача. Врачу необходимо быть другом или хотя бы близким знакомым пациента, чтобы тот на сто процентов доверял ему. Но это утопия. Врач не может быть другом каждого, кто пришел на прием. Почему я, в ущерб остальным, должен так долго возиться, например, с этим же Зориным?
Как я и предполагал, его соматическое состояние отнюдь не блещет. Странно, что люди даже с высшим образованием совершенно невежественны в медицинских вопросах. Они не понимают такой простой истины: алкоголь — это яд и, как любой другой яд, вызывает отравление. У Зорина увеличена печень, заметны значительные изменения в сердце, поражены суставы. Когда я сказал ему, что все это результат длительной интоксикации алкоголем, он скептически хмыкнул. Мне пришлось прочесть ему заключение терапевта и невропатолога. Но это не подействовало. Тогда я растолковал значение зубцов на электрокардиограмме. Он был удручен. Наконец-то ему пришлось все же задуматься. Но когда я спросил о его толерантности к алкоголю, то есть сколько он может выпить, он вновь усмехнулся. С большим трудом мне удалось убедить его в важности всего этого для здоровья и лечения. Мы разговорились. Кажется, он был достаточно откровенен. От работы я осторожно приблизил разговор к семье, к домашним условиям. Синдром ревности был как на ладони! Зорин враз возбудился, заговорил оживленнее, встал и начал ходить.
Он говорил о своей жизни как о цепи последовательных семейных неурядиц и неудач. Насколько я понял, он относится ко всему этому с мрачной иронией. Вот примерно его заключительный монолог.
«Вы говорите о привыкании… Я не защищаю дурных привычек. Но ведь еще Маяковский сказал, что лучше уж от водки умереть, чем от скуки. Вы не согласны с пролетарским поэтом? Нет, дело не только в скуке. Благополучные обыватели в кабак не пойдут… Они твердолобы и жилисты, они умеют жить. Привыкли сначала к атомной, потом и к водородной бомбе. Впрочем, привыкли все, и пьющие и непьющие… Сколько их скопилось на складах? Этих самых штучек? Наверное, хватило бы и четверти того, что уже есть. Чтобы самоуничтожиться за два-три часа борьбы. Живем! Как будто так и надо! Но еще сорок лет назад мы ужаснулись бы, ежели бы узнали, что нас ждет. Такая жизнь показалась бы нам диким кошмаром. А вот же привыкли! Сидим на водородной бомбе и покуриваем как ни в чем не бывало. Но ежели к водородной бомбе можно привыкнуть, то почему бы не привыкнуть, ну, например, к людоедству? Говорят, что где-то уже съели какого-то дипломата…»
В этот момент вошла ассистентка. Он спохватился и покраснел, видимо стыдясь собственной разговорчивости. Значит, он еще не утерял способности к самоанализу. Однако мысль о взаимосвязи пьянства и социально-бытового дискомфорта ему не приходит пока в голову. Он по-прежнему считает себя здоровым, а свои регулярные выпивки — эпизодическими. Как же растолковать ему, что все это ошибка? Я всегда поражаюсь коварству и удручающей жизнестойкости (если можно так выразиться) алкогольной болезни. Она так искусно маскируется, что человек болеет ею, не подозревая того, что болеет.
Она, эта болезнь, как бы совершенно лишена тщеславия и настолько скромна (по отношению к ее носителю, разумеется), что находится всегда в тени — не хочет, чтобы о ней знали и говорили. Коварство ее в том, что она ничем не обнаруживает себя и даже внушает индивидууму уверенность (вернее, самоуверенность) в том, что он совершенно здоров. Она лишает человека прежде всего возможности самокритики и объективного самоанализа. А когда человек все-таки осознает опасность (что само по себе бывает далеко не с каждым), становится поздно: личность разрушена. Разрушена физически и духовно.
