Петр Капица - Они штурмовали Зимний

Кате с матерью удалось увидеть его только после суда в пересыльной тюрьме. Их пропустили в длинную комнату свиданий и поставили за деревянный барьер. Вдоль барьера и железной решетки, за которой находились осужденные, расхаживал надзиратель.

Все присутствующие здесь перекликались одновременно; нужно было напрягать слух, чтобы уловить голос отца в общем шуме.

— Дали пять лет… ссылают в Якутию, — сообщил он.

Лицо отца было серым, он зарос бородой и казался таким худым, что Катя заплакала от жалости.

— Не плачь, дочка… держи голову выше. Твой отец попал в тюрьму не за грабеж. Когда вырастешь, узнаешь, чего я добивался. И ты, мать, не горюй. Вернусь, не пропаду.

Отец еще что-то выкрикивал, но за барьером женщины подняли такой плач, что Катя уже ничего не расслышала. Она только видела, как надзиратели отрывали от железной решетки руки арестантов и силой уводили их из комнаты свиданий.

Девушка на всю жизнь запомнила и тот день, когда ее вызвала к себе начальница гимназии — высокая и прямая старуха с блеклыми глазами. Разглядывая Катю в лорнет, она сказала:

— Вот что, милая девочка… М-мы очень сожалеем… я знаю твои успехи в классе… но у нас бесплатно не учат, а твои родители не внесли платы.

— У мамы сейчас нет денег, — сказала Катя.

— Я так и думала. Мы, конечно, могли бы обратиться к попечителю, похлопотать об отсрочке… но твой отец — государственный преступник.

Нет, мой папа не преступник.

— Честные люди не попадают в тюрьму, — отделяя слово от слова, поучающе заметила начальница.

У Кати перехватило дыхание от обиды за отца.

— Это неправда, он честный!

— Что-о? Кто тебе позволил таким тоном разговаривать со старшими?! — поднимаясь с кресла, повысила голос начальница. — Ты дочь прачки и не должна забывать об этом. Немедля собери книги — и вон из гимназии!

Выходя из кабинета, Катя ничего не видела перед собой.

«Конец, всему конец, — думалось ей. — Больше уже не приду в гимназию, не сяду за парту, не разверну тетрадки… Никогда! Меня не вызовут ни к карте, ни к доске и не скажут: «Отлично, Алешина». Никогда…»

Уроки уже начались. Сдерживая подступавшие к горлу рыдания, Катя уселась на подоконник в конце опустевшего коридора и там пробыла до звонка. А когда девочки выбежали из класса, она с сухими глазами прошла к своей парте, собрала в сумку книги и, не отвечая на расспросы любопытных, поспешила в раздевалку.

Волю слезам девочка дала лишь дома. Бросив сумку на кровать, она уткнулась носом в подушку и разрыдалась.

Мать успокаивала ее:

— Плюнь ты на эту гимназию. Без нее проживешь. Я тебе место у хороших господ присмотрела. На всем готовом и три рубля в месяц. Работа пустяковая: за двумя девочками присматривать да прислуживать, когда гости придут.

— Не буду я прислуживать вашим хорошим господам, — в сердцах ответила Катя. — Лучше в Неву брошусь.

На другой день еще до гудка она пошла к проходной завода «Айваз» и там, встретив старого друга отца — слесаря Гурьянова, — рассказала ему обо всем.

Тот слушал ее и возмущался:

— Вот ведь подлые! Ну, погоди, отольются им наши слезы, все припомним.

Гурьянов провел Катю на завод и зашел с ней в механическую мастерскую.

— Тут у нас мастер свой, — шепотом сказал он, — попробую уговорить. Подожди немного.

Гурьянов ходил недолго и вернулся веселый.

— Вот тебе записка, иди оформляйся в контору. Только не забудь лишний год себе прибавить, а то не примут, — посоветовал он.

В этот же день Катя получила пропуск на завод — круглую жестянку с рабочим номером — и на следующее утро по гудку явилась в механический цех. Мастер поставил ее на браковку металлических изделий. Дело оказалось не сложным, девушка за неделю приноровилась к нему.

Как-то зимой Катю подозвал к себе Гурьянов и вполголоса спросил:

— По вечерам ты бываешь свободна?

— Если надо, освобожусь.

— Нам связная нужна. Смотри, дело очень серьезное, — предупредил он. — Будешь встречаться с людьми, которых ищет полиция. Не боишься шпиков и тюрьмы?

— Постараюсь не попадаться.

— И язычок придется прикусить: никто не должен знать, где и с кем ты виделась. Понятно?

— Понимаю.

По заданиям, которые передавала тетя Феня — седоволосая мастерица лампового цеха, с очень моложавым лицом и горячими темными глазами, — Катя ездила в разные концы города. Она знала пароли и отзывы явочных квартир, запоминала тексты решений, которые не следовало размножать на бумаге, и передавала их устно. Катя научилась быть осторожной и скрытной. Даже мать не догадывалась о том, что дочь ее стала подпольщицей.

Вот и теперь, получив для маскировки обеденный судок, Алешина спешила в трактир «Долина». Завод бастовал, надо было получить листовки Петербургского комитета большевиков.

— Вставай, Васек, вставай… Ишь, заспался! На работу пора.

На улице едва брезжил рассвет. Руки у бабушки были холодные, как ледяшки. Она всю ночь простояла в очереди за хлебом и забежала домой лишь на несколько минут, чтобы обогреться.

Вася лег поздно, — он не выспался. Голова была тяжелой, глаза слипались.

— Мы бастуем, — сонным голосом сказал юноша и, повернувшись лицом к стене, натянул одеяло на голову.

Это не удивило старушку. За последние месяцы многие цеха «Путиловца» не раз бастовали. Прижав озябшие руки к теплому чайнику, она ждала, когда согреется в нем вода, и прислушивалась к разноголосому завыванию первых заводских гудков. За сорок лет жизни в Чугунном переулке Степанида Игнатьевна привыкла узнавать их по голосам. Вот загнусавил завод резиновых изделий, «Треугольник»; его перебил «Тильманс» и слился с задыхающимся гудком «Анчара». Тонко запела «Екатерингофская мануфактура». А зычного путиловского гудка не было слышно. Это встревожило старушку. Она не помнила случая, чтобы в будний день завод не призывал мастеровых в свои цеха. Даже когда рабочие бастовали, и то он гудел в урочное время: «Авось кто не выдержит безденежья и выйдет на работу». А тут вдруг молчит.

«Не к добру это», — решила Игнатьевна и вновь принялась тормошить внука.

— Васек, ваш-то не гудит. Не стряслось ли что… сходил бы на завод.

Юноша отбросил одеяло, приподнял взлохмаченную голову и прислушался. «Путиловец» действительно не гудел.

«Неужели наши захватили качегарку и не дают включить гудок? А как же солдаты? Не дерутся ли там?»

Вася соскочил с топчана, быстро оделся и, не умываясь, хотел было выбежать на улицу, но бабушка удержала его:

— Куда ж ты, шальной?! Чайку хоть выпей.

Игнатьевна наполнила кружку кипятком, подкрашенным брусничником, и положила на стол черный ржаной сухарь.

Обжигаясь, гоноша торопливо глотал несладкий чай и с хрустом жевал сухарь.

В доме уже проснулись все жильцы. Наверху скрипели половицы. За стеной на кухне гудели примуса и плескалась вода, с другой стороны доносился натужный кашель и детский плач. Дом был заселен от подвала до чердака. Чуть ли не в каждой комнате ютилось по две-три семьи, а одинокие рабочие снимали в этих семьях углы и койки. Лишь Васе с бабушкой удалось остаться после смерти матери в отдельной клетушке у кухни, так как хозяин дома — бакалейщик Хомяков — приходился им дальним родственником.

Игнатьевна тоже уселась пить пустой чай.

— Надолго ли забастовали? — спросила она.

— Не знаю, — хмурясь ответил внук. — Директор прогнал наших делегатов и фронтом грозился. Подумаешь, испугал! Решили не выходить сегодня.

— Значит, весь завод забастовал? — удивилась Игнатьевна. — А где мы с тобой денег возьмем? Мне уж и хлеб покупать не на что, и за квартиру не плачено…

В это время с улицы кто-то постучал в стенку.

Вася нахлобучил на голову кепку и, надевая на ходу куртку, выбежал на крыльцо.

По всей ширине переулка, как в обычное рабочее утро, шли мужчины и женщины. Темный от сажи, плотно утоптанный снег поскрипывал под ногами.

Невдалеке от крыльца, залихватски сдвинув старенькую барашковую шапку набекрень, в тужурке нараспашку стоял скуластый парень — Дема Рыкунов. Он лишь на полгода старше Васи, но казался намного взрослей его, так как был шире в плечах и выше почти на голову.

— Чего на заводе делается? — спросил Дема.

— Не дерутся ли там с солдатами? — высказал догадку Вася.

— Пошли быстрей!

Рыкунов славился за Нарвской заставой своей силой и крепкими кулаками. В Чугунном переулке из парней никто не мог его одолеть. В кулачных драках Дёма смело шел против троих и побеждал. Побаивался он только своего угрюмого отца — одноглазого вагранщика — и робел при Савелии Матвеевиче — старом кузнеце, у которого работал молотобойцем.