Юрий Рытхэу - Метательница гарпуна

А рано утром 7 февраля пули уложили и тех четырех, что были посланы в верховья Анадыря и возвращались назад в полном неведении о свершившейся беде. На этот раз стреляли из-за торосов, подпустив путников на такое расстояние, чтобы бить наверняка.

Тэгрынэ впервые ступила на берег этого лимана в 1947 году. Анадырь уже давно и с полным основанием носил звание столицы Чукотского национального округа. Населения в нем стало много больше, чем в то далекое время, когда сюда прибыли первые ревкомовцы. Преобладали по-прежнему чуванцы, но появились уже и чукчи — работники партийных и советских учреждений. Почти все они были молоды и старательно подражали приезжим русским, одеваясь в военную форму, которую прямо так, не перешивая, со следами споротых погон и петлиц, носили и в нудные осенние дожди, и в летнюю прохладу, и в зимнюю синюю пургу.

Но все же Анадырь в пору юности Маши Тэгрынэ еще мало отличался от того уездного захолустья, в которое приехали посланцы революции, первые большевики Чукотки. За двадцать восемь лет прибавилось лишь несколько домиков и в их числе Анадырское педагогическое училище, куда держала путь тундровая жительница, выпускница Марковской школы-интерната Мария Тэгрынэ. Многие домики были сколочены из ящичной тары — тонких дощечек, набитых на вертикальные столбы с большой тщательностью и терпением. Рядом стояли длинные складские помещения из серебристого гофрированного металла — постройки дореволюционных коммерсантов. А недалеко от педагогического училища на невысоком постаменте Маша увидела памятник Ленину.

Памятник был в человеческой рост. И в зимнюю пору, когда постамент заносило снегом, Ленин казался идущим по улице с кепкой, крепко зажатой в кулаке.

Этот памятник поразил девочку. Ей ведь не приходилось еще видеть изображение человека в натуральную величину.

В первую ночь Маша не могла уснуть. Среди ночи она оделась и выскользнула из комнаты. Где-то вдалеке тарахтел двигатель электростанции, но ни в одном окне света не было, и со столбов, торчавших вдоль улицы, слепо смотрели вниз пустые патроны, может быть, совсем не знавшие электроламп. Зато яркая луна озаряла улицу, и дома, и успокоившийся перед зимней стужей Анадырский лиман.

Состояние у Маши было странное. Словно кто-то чужой вел ее по безлюдному селению. Под ногами хрустела галька, и тень скакала со стены на стену, следуя за Машей, как добрый дух-хранитель. Маша была в одной камлейке, накинутой поверх ночной сорочки. Холодный ветер охватывал тело, заставляя сжиматься сердце. По другую сторону улицы тени возле домов были темны и глубоки, как морская пучина. Со стороны лимана доносились всплески — то ли шел отлив, то ли в узкую горловину поднималась соленая вода.

Маша переулком вышла на площадь. Серый камень памятника при луне казался живым и теплым.

— Дорогой Ильич, — зашептала девочка, — мне вчера исполнилось пятнадцать лет. И я хочу только вам сказать… хочу сказать… — Маша огляделась. Ей показалось, что кто-то подсматривает. Похолодело в груди. Но это была всего лишь собака. Она с любопытством уставилась на девочку, съежившуюся под старой камлейкой. — Дорогой Владимир Ильич, — продолжала Маша. — Меня даже в пионеры не принимали. А я так хочу в комсомол! Ведь ни я, ни моя мама не виноваты, что у меня оказался такой отец. Он нас выгнал, когда мне и года не исполнилось, а маме моей было тогда почти столько лет, сколько мне сейчас. Я всегда была за Советскую власть, потому что моя она… Я многого еще не знаю, окончила только семь классов. На «отлично»!.. Пусть люди не попрекают меня отцом. Для меня отцы — учителя мои и вы, Владимир Ильич…

Пес тявкнул. Послышались чьи-то тяжелые шаги. Может быть, это дежурный по общежитию пошел за водой? Маша поспешила прочь от памятника.

А днем на уроке истории она впервые услышала о первом ревкоме Чукотки. И в тот же день побывала на братской могиле расстрелянных. Над большим бугром, мало похожим на другие могилы, возвышался деревянный, побелевший от ветров и времени обелиск. Он слегка покосился, как и все окружавшие его надмогильные кресты и памятники, — таково уж было свойство анадырского кладбища. Здесь ничего не стояло прямо — почва зыбкая, болотистая, оттаивавшая летом лишь на полметра вглубь.

…И вот теперь ревкомовцы покидают это место, служившее им последним прибежищем пятьдесят лет.

Маша свернула с территории порта к книжному магазину. Прошла мимо старой бани, столовой и очутилась на главной когда-то улице Анадыря. Вот и бывшее здание педагогического училища — теперь общежитие строителей. Низкое, хоть и длинное. А в былые времена оно показалось девочке из тундрового интерната огромным дворцом.

Мария Ивановна Тэгрынэ, выпускница Тимирязевской академии, еще вчера успела побродить по новому Анадырю. Полюбовалась совсем городскими домами, выросшими на этой земле, где, казалось, они никак не могли стоять. Когда она еще училась в педагогическом училище и мечтала о будущем Анадыря, ее мысли не простирались дальше вот этой галечной косы, застроенной кривобокими избушками, среди которых выделялись лишь три длинных многокомнатных здания — школа, окрисполком да окружком. Потом на горе поставили новую школу, новое помещение окружкома, и люди толпами ходили туда посмотреть на чудо-дома. А это были простые деревянные двухэтажные здания. И со второго этажа в окна просматривался во всю ширь Анадырский лиман до самого острова Алюмка, совершенно необитаемого.

Вспоминая родные эти места среди шума московских улиц и на южных берегах, где растут пальмы, Маша всегда представляла себе, как со щемящим сердцем будет опять проходить здесь от мыса, где стоит баня, мимо памятника Ленину, мимо крохотного окружного музея к устью Казачки. Но вчера, переезжая лиман на современном пассажирском катере, она так и не ощутила этой щемящей радости. Город, возникший перед ней, словно горсть сахара, рассыпанная щедрой рукой посреди тундры, отвлекал внимание от старой части Анадыря на галечной косе, между двумя водными потоками — лиманом и обмелевшей, обнажившей грязное, замусоренное дно рекой Казачкой. Обнажились там и позеленевшие, замшелые устои двух мостов — старого, пешеходного и относительно нового, построенного в первый послевоенный год, когда в окружном центре появился первый автомобиль. Маша заметила это лишь сегодня, бродя в ожидании привычного чувства нерасторжимости с Анадырем конца сороковых годов. И только раз, когда спустилась во Вторую бухту, оставив позади и новый город и старый Анадырь, она на мгновение почувствовала себя вернувшейся в юность, в то далекое время, в котором так хотела очутиться, летя на огромной скорости выше облаков, навстречу нарождающейся луне, набравшей полный свет в черноте уже осеннего чукотского вечера.

И надо же было случиться, чтобы у неказистого анадырского кладбища она стала свидетелем необыкновенного события.

Маша шла к себе в гостиницу и думала о том, что сегодня там, где нетающие снежинки падали на угасшие давным-давно глаза первых ревкомовцев, берега прошлого и современности соединились незримым мостом.

Мария Тэгрынэ что-то не помнила, чтобы поздней анадырской осенью выдавался такой ясный, почти июльский день. Снега будто и не было. Солнце поднялось из-за лимана, над Золотым хребтом, и весь горизонт отодвинулся, открыв синюю даль. Обращенные к утренним лучам улицы наполнились светом.

Тэгрынэ повернула от гостиницы налево. Прошла возле здания окружного исполкома и остановилась. Почему так пустынно здесь?.. И вдруг до ее слуха донеслась музыка. Значит, проспала! Виновата десятичасовая разница во времени! Вчера уже к шести часам нестерпимо потянуло ко сну. Не было сил противиться неожиданно навалившейся дремоте, и Маша легла в постель. А проснувшись среди ночи, проворочалась до пяти утра, но потом снова забылась глубоким сном.

Мария заспешила вниз, туда, где глубоко и печально вздыхала музыка. В непривычной утренней тишине неожиданно громко стучали каблуки по бетонному тротуару. Этот звук напоминал по контрасту давнее, когда Маша Тэгрынэ шла по топкой тундре как раз в этом самом месте, чуть дальше двух высоких мачт старой радиостанции. Кочки были покрыты черными ягодами шикши, и подошвы торбасов чернели от ягодного сока. Чернели и губы и пальцы…

Теперь здесь все застроено, придавлено бетонными плитами. Ягоды больше не вырастут. Заполненные коричневой водой кочки ушли глубоко под толстые плиты.

А музыка становилась все громче, и сквозь тяжелые вздохи басов уже пробивалась мелодия печального марша. Какое, наверное, горе надо было испытать человеку, сочинившему такую музыку, ставшую выражением печали многих и многих людей! В ней так явственно слышно обыкновенное человеческое рыдание, плач по ушедшим сквозь облака… Вспомнилась мать. Когда она умерла, ее положили на голую землю — так хоронили чукчей всегда. На слегка припорошенной снегом земле лежало человеческое тело, бывшее живое тело. Маша хмурилась, сдерживая слезы, не в силах отвести глаза от плоско лежащих складок кожи, когда-то бывших тугими грудями, полными теплого материнского молока…