На палубе было пустынно. Вахтенный матрос жался к дымовой трубе. От его одежды валил пар.
— Скажите, когда мы будем в Петропавловске–на–Камчатке? — спросил я матроса.
— Своевременно или несколько позже, — насмешливо ответил он.
Ветер пробрал меня до косточек, я поспешил в каюту. Сосед мой все еще спал.
Он встал лишь под вечер, молча оделся и ушел куда–то. Возвратился поздно, снова сел на то же место на диване и долго сидел так с трубкой в зубах. Потом, как и вчера, позвал официанта и потребовал:
— Коньяк и лимон!
За трое суток он не произнес ничего, кроме этих слов, выпил шесть бутылок коньяку, съел три лимона и выкурил несчетное количество трубок.
На четвертый день улеглись волны. Пассажиры высыпали на палубу. Вышел и мой спутник. Утро было чистое, ясное. Медленно вставало из–за далеких островов Японии солнце. Еле приметно обозначились берега Курил. С Охотского моря тянуло холодом. Сосед мой, заросший, угрюмый, стоял у борта и сосредоточенно смотрел на север, что–то настойчиво там отыскивая.
2На седьмой день весь белый от морской соли «Анадырь» подходил к Авачинской бухте. После сильной трепки, которую задал нам шторм у Курильских островов, пароход шел ходко, подминая под себя волну. Было приятно ощущать, как содрогается корпус корабля, и видеть, как стелется за кормой широкий хвост пены. Великая сила и мощь чувствовались в его движении. А вчера? Вчера этот огромный океанский корабль подбрасывало на волне как щепку. Мощные машины работали вхолостую, пароход, как говорят моряки, «не выгребал». Несколько часов «Анадырь» совсем не имел хода. Только благодаря искусству капитана и команды нас не выбросило на один из островов. Волны достигали пятнадцатиметровой высоты. Собственно, это были скорее горы, но горы не простые, а живые и разъяренные. Они кидались на пароход и пролетали по палубе, смывая все, что плохо лежало.
Каждый раз, когда пароход ложился на волну, я думал, что наступает конец, что у «Анадыря» не найдется сил подняться. Но проходила минута–другая, и он со скрипом тяжело поднимался, чтобы вскоре снова завалиться на борт.
Ветер свистел в вантах, гнул мачты и так хлопал парусиной, что порой казалось — стреляют из ружей.
Анемометр по Бофортовой шкале показывал двенадцать баллов!
Теперь все это осталось позади. Лаг отсчитывал последние мили. Впереди камчатская земля, снежные вершины Авачинской и Корякской сопок уже виднелись на фоне синего неба.
Пассажиры весь рейс не казали носа из кают; а сейчас, мешая матросам вести приборку, толпились то у одного, то у другого борта и переговаривались.
Что готовит им Камчатка? Одних ждут друзья, родные, других… Другим этот далекий берег чужой, и что им придется здесь испытать — пока неведомо. А что ожидает меня?
Берингово море показалось мне пустынным и почти мертвым. Холодные волны вели монотонный разговор. Хмурое солнце лениво, словно позевывая, выползало из мягкой постели хорошо взбитых и на диво белых облаков. Но как же быстро все меняется здесь! Только что небо было чисто, и вот с юга навалились тяжелой темной лавиной тучи. Только что мы были одни в море, но вот появились первые вестники Камчатки — птицы. Они кружились над мачтами, галдели за кормой, пытались идти сбоку, словно наперегонки, падали камнем к воде вслед за отбросами, которые «списывал» за борт шустрый поваренок «Анадыря».
Вслед за птицами на горизонте показались косатки. Они шли нам наперерез.
Когда стадо пересекало курс «Анадыря», косатка, шедшая во главе, с полного хода вымахнула из воды и, изогнувшись как бумеранг, ловко вбросилась — не упала, а именно вбросилась — в воду. Она стремительно, с каким–то непередаваемым изяществом пробила толщу воды и, не теряя темпа, пошла со скоростью пассажирского поезда в сторону от парохода. За ней стремительно ринулось все стадо.
Глядя вслед хищникам, я невольно воскликнул про себя: «Вот тебе, Воронцов, и пустынное, мертвое море! Сколько еще сюрпризов оно готовит тебе, книжный человек!»
Книжный человек! Уже не впервые я упрекаю себя за это. Но что поделаешь?.. Я люблю книги. Люблю до самозабвения, особенно книги о путешествиях. Причем если большинство людей читает книги быстро, «глотает» их, увлекаясь повествованием, то для меня это всегда работа. Я настолько вживаюсь в материал книги, что будто сам продираюсь сквозь заросли джунглей, плыву по штормовому морю, взбираюсь на неприступные скалы, сражаюсь с тиграми, спасаюсь от гигантских муравьев.
Книгами набиты мои чемоданы и сейчас. Тут и «Описание земли Камчатской» адъюнкта Петербургской академии Ст. Крашенинникова, и записки знаменитых мореходов… А сколько прочел я о Камчатке, Чукотке, Беринговом и Охотском морях перед отъездом из Москвы!
С каждым часом все ближе и ближе Камчатка. Высокие гряды сопок вставали из–за моря как вестники близкого конца довольно утомительного путешествия.
Стоя у борта «Анадыря», я искал то место, откуда казачий сотник Владимир Атласов, которого Пушкин назвал камчатским Ермаком, двести с лишним лет тому назад увидел Курилы. Но ничего, кроме зубчатой линии холмов, я не обнаружил.
Через три часа «Анадырь» подходил к горлу Авачинской губы. Я долго искал среди скал и утесов мыс Опасный, затем мыс Поворотный… Не сразу заметил и Трех братьев — высокие скалы, о которых упоминают почти все путешественники.
Крутые, обрывистые берега, каменистые сбросы, расщелины, поросшие карликовыми лесами, тучи птиц, глубокие воды… Я то и дело озирался по сторонам. Воображение рисовало романтические картины прошлого… Здесь, в этих глубоких бухтах, бросали якоря суда Великой северной экспедиции Витуса Беринга и Евгения Чирикова; корабли прославленных мореплавателей — Литке, Головнина, Крузенштерна, Невельского, Макарова, основателя Русской Америки Шелихова… Мне виделись паруса, убогие деревянные суда с медными пушчонками, люди с красными от солнца и ветров лицами…
Я настолько увлекся, что не сразу заметил, как «Анадырь» миновал сопки, прикрывающие вход в ковш Петропавловского порта. Я бросался от одного борта к другому, стараясь разыскать глазами среди множества судов китоматку «Аян». Пассажиры мешали мне: они кричали, смеялись, махали руками — на берегу уже собралась большая толпа встречающих.
Я чуть не вскрикнул от радости, когда наконец в правом углу бухты заметил небольшой кораблик с высоко поднятым носом. Это был китобоец «Тайфун» — один из трех промысловых судов флотилии «Аян»! Схватив чемоданы, я поспешил на берег.
После зыбкой палубы приятно ощущать под ногами землю. День стоял тихий, солнечный, воздух был прозрачен. Далеко за холмами, на склонах которых лепились домики Петропавловска, возвышалась высочайшая сопка Камчатки — Авача. Снега на ней сверкали ослепительно. К сожалению, я не мог остановиться и как следует оглядеться — до «Тайфуна» было далеко.
Дорога от пристани к китобойцу была как бы последним мостом, перекинутым от старых волнений к новым. Все, чем я жил прошедшие три недели: беготня перед отъездом из Москвы, тревога за здоровье профессора Вериго—Катковского, волнения по поводу опоздания экспресса, путешествие под дождем в Приморске, плавание на «Анадыре» и, наконец, шторм у Курил, — все это было уже позади и в счет не шло, и не потому, что было уже пережито, а потому, что все это лишь какие–то незначительные этапы в моей новой жизни… Главное и, по–видимому, самое сложное — впереди.
Меня очень беспокоило, как отнесутся к моему приезду китобои: они ждали не меня (я для них человек неизвестный), а профессора Вериго—Катковского. Профессор слыл среди китобоев своим человеком. Его уважали, с ним считались, к нему прислушивались. Он был с китобоями в первом походе, затем плавал несколько лет кряду. Его статьи о китобойном промысле печатались в научных журналах, в ученых трудах Московского университета, в «Известиях Академии наук»… А я только одной ногой ступил на крутую тропу науки.
«Тайфун» лениво покачивался на волне, разведенной портовыми катерами. На палубе у сходни стоял невысокий плотный матрос. Камчатская весна еще не успела набрать силу, в воздухе ощущался холодок, а матрос словно не чувствовал этого: он стоял без шапки, в рубахе с закатанными до локтей рукавами. Легкий ветерок трепал его рыжие кудри. Заметив меня, матрос приветливо улыбнулся.
— К нам? — спросил он.
— Нет, — сказал я. — На «Аян». Где китобаза?
— «Аян» уже ушел — он в бухте Моржовой. Давайте сюда!..
Очутившись на палубе, я с облегчением вздохнул: «Наконец–то на флотилии!»
Корабль произвел на меня отличное впечатление. Гибкие, как бы устремленные вперед обводы, слегка опущенная корма и приподнятый нос, мощная, скошенная к корме труба, открытый всем ветрам ходовой мостик, марсовая бочка на фок–мачте, гарпунная пушка на носу, натянутый, как струна, переходной мостик — все создавало впечатление, что корабль хотя и небольшой, но, видно, ходкий и маневренный. Он не был похож ни на рыболовный траулер, ни на сейнер, на которых я плавал в Баренцевом море…
