С улицы сад был огорожен дощатым забором, с боков — ржавыми полосами жести в пробоинах после штамповки. В глубине сада стояли две яблони в цвету. Матвей Яковлевич растроганно смотрел на них сквозь решетку. Взгляд его становился все задумчивее, правой рукой он машинально покручивал седой ус. «Яблони — пусть по ошибке — цветут вот все же второй раз, а человек… — И слегка усмехнулся и покачал головой. — Так, так, бунтуешь, не хочется стареть, дружище… Бунтуешь против старости… За плечами груз шести с половиной десятков, а душа все еще полна мечтаний… все еще шалая».
Сзади раздался чей-то шутливый голос:
— Матвей Яковлевич, иль приноравливаешься, как бы нарвать цветов для Ольги Александровны?
Погорельцев оглянулся. Перед ним в сером костюме стоял старший сын Сулеймана — среднего роста, широкоплечий, смуглолицый молодой человек с иссиня-черными густыми волосами. Немного раскосые, как у отца, глаза его посверкивали из-под широких бровей умной, с лукавинкой, улыбкой.
Задумчивое лицо Матвея Яковлевича сразу посветлело.
— О, Иштуган!.. Вернулся!.. — радостно протянул он руку. — Жив-здоров? Когда?
— Только что. Переоделся — и на завод, — отвечал Иштуган Уразметов, крепко пожимая старику руку. — Сами-то не болеете? Ольга Александровна как?
— Не поддается пока. — И старик, подмигнув, мотнул головой в сторону сада: — Хотя и не цветет, как эти яблони, второй раз. Я сегодня ей радость несу, Иштуган.
— Премию получил?
— Ага, премию, — ответил старик многозначительно и, слегка улыбнувшись, расправил указательным пальцем усы. — Только не деньгами…
— Неужели приехал? — спросил Иштуган, мигом разгадав причину радостного волнения старика.
— Да, Иштуган… Говорят, уже приехал. И подумать только… — Но, поймав мягко-усмешливый взгляд Иштугана, Погорельцев осекся. — Да ты, кажись, и не рад?
— А чего мне радоваться, Матвей Яковлевич? — одним уголком рта улыбнулся Иштуган. — Старый директор гонял по всему Советскому Союзу, а новый, чего доброго, и вовсе за границу пошлет. С Миронычем хоть ругался, а с родственником и ругаться вроде неудобно.
— Ах, ты вот о чем. — Матвей Яковлевич оглядел Уразметова с головы до ног. — Ругаться, значит, пришла охота. Ну, ну, валяй. — Но, встретившись с холодным взглядом Иштугана, переменил тему — с потомством этого горячки Сулеймана ухо держи востро! — И спросил: — А как твои дела? Что хорошего привез?
Иштуган Уразметов, как и Матвей Яковлевич, был одним из лучших токарей завода, но, кроме того, еще и изобретателем. Об его изобретениях областные и центральные газеты писали еще в сорок девятом — пятидесятом годах. Тогда же и начал он делиться своим опытом. Вначале встречался с токарями родного завода, родного города. Со временем его стали приглашать в другие города, а постепенно и в другие республики. Все реже стал показываться он у себя на заводе, проводя большую часть своего времени в командировках.
— Мои дела? — переспросил он, и чуть раскосые глаза его загорелись мрачным огнем. — Плохи мои дела, Яковлич. Очень уж формально привыкли смотреть у нас на обмен опытом, — заговорил он, все больше вскипая. — А новаторство и формализм, как ни крути, что две бараньи головы — в один котел никак не лезут!
Погорельцев, привыкший видеть Иштугана всегда веселым, довольным своей работой, на этот раз прямо-таки не узнавал его.
— Случилось что, Иштуган Сулейманович?
— Было такое дело! — махнул Иштуган рукой. — Рассказывать и то стыдно. Выступаю я недавно на одном заводе, о своих приспособлениях толкую, а мне говорят, что на соседнем заводе все это давным-давно уже внедрено. Так чего же вы, спрашиваю, у своих соседей не побываете? Пошли бы, изучили и внедряли бы их опыт у себя. Сосед соседу не откажет, говорю… Только, оказывается, когда завод другого ведомства, и соседу отказывают. Заводы, видите ли, должны изучать опыт только тех предприятий, которые входят в их ведомство. Слыхали подобную чушь! Поневоле станешь посылать таких вот бездельников, как я, — одного с этого края света на тот, другого — с того на этот. И что же из этой карусели получается? На Харьковском заводе я только начал распространяться о своем изобретении — встает один рабочий и говорит: «Наш Силантьич применил это еще в прошлой пятилетке, нет ли чего поновее?» Что мне было отвечать ему? На правду кривдой не ответишь! Сам видел этого Силантьича. Старик вроде тебя. «Почему, говорю, такой ценный опыт держал под спудом?» — «Я, говорит, жду, когда наш директор привезет его откуда-нибудь со стороны. В прошлом году он специального человека в Ленинград посылал за приспособлением Ивана Кузьмича». А этот самый Иван Кузьмич в их же цеху работает и уже два или три года как придумал точно такое же приспособление. Вот и делись после этого опытом!
Матвей Яковлевич покачал головой.
— Вижу, в самом деле переполнилась чаша твоего терпения, Иштуган. Будь на твоем месте отец, он не так еще расшумелся бы…
— А что толку? — неожиданно усмехнулся Иштуган уголком рта. — Безусловно, когда много ездишь, имеешь возможность и сам кое-чему поучиться. На Житомирском заводе, например, здорово механизировали обработку стержней. А у нас по сю пору вручную дуют. Непременно расскажу Азарину и Акчурину…
Матвей Яковлевич молчал, делая вид, что его внимание поглощено зацепившимися за ветку яблони серебристыми нитями паутины.
По тротуару мелкими шажками приближался к ним невысокого роста круглолицый старик в черной шинели и форменной фуражке — вахтер Айнулла. Протянув обе руки, он тепло поздоровался с Иштуганом, справился, как и полагается всякому степенному человеку, о делах, о здоровье, после чего они с Матвеем Яковлевичем двинулись своей дорогой.
Один шаг длинного Матвея Яковлевича коротышке деду Айнулле приходилось наверстывать в три-четыре шага. Поспешая таким образом за Погорельцевым, он удивительно походил на бегущего вприпрыжку жеребенка-сосунка. Туговатый на ухо, дед Айнулла при разговоре старался смотреть в рот говорящему, и потому у него вошло в привычку держать голову немного набок, отчего его круглое безбородое лицо выражало обычно неподражаемую смесь лукавства и ласкового добродушия.
— Очень шибко шагаешь, — видно, жена ждет с пельменями? — спросил дед Айнулла и, склонив голову набок, рассмеялся мелким, рассыпчатым смешком.
Матвей Яковлевич в нескольких словах объяснил, почему он сегодня спешит. Айнулла с большим вниманием выслушал его и сказал, мягко растягивая слова:
— Ба-альшое счастье — принести домой сюенче[1], Матви Яклич. Наш покойный отец, бывало, говорил: «Дом, в который не ходят с сюенче, — дом-сирота. Дом, куда принесли сюенче, — счастливый дом, полный радости».
Дойдя до угла, они пожали друг другу руки, и Матвей Яковлевич, прибавив шагу, повернул в переулок. Старик Айнулла смотрел ему вслед. «Вот что делает с человеком радость, — думал он. — Полетел к своей старухе, будто за спиной крылья выросли».
2
Придя домой, Матвей Яковлевич остановился у порога. Ольга Александровна сразу подметила и таинственную улыбку, и многозначительный взгляд и, конечно, не утерпела, тут же полюбопытничала, что за радостную весть принес ей муж.
— Сначала, Оленька, выложи на стол подарок за сюенче, тогда скажу, — отвечал Матвей Яковлевич, расправляя седые усы. — Да, да, подарок за сюенче! На этот раз одним обещанием не отделаешься. Знаю я тебя, потом с носом оставишь. — Вдруг старик умолк, прислушался и, понизив голос чуть не до шепота, спросил: — У нас никого нет, Оленька? — И, не дождавшись ответа, уже по недоумевающему взгляду своей старухи понял, что дома, кроме нее, никого не было.
Матвей Яковлевич торопливо расстегнул пуговицы бобрикового пиджака.
— Посмотри, как упарился… Иду, а сам думаю: что, если он уже у нас сидит… А хозяина и дома нет…
Немного выше среднего роста, с проседью в светлых волосах, легкая на поступь, Ольга Александровна давно уже привыкла выслушивать мужа, не перебивая.
Не только девушкой, но и спустя много лет после замужества Ольга Александровна ревновала своего Матвея, хотя он никаких поводов к тому не давал. Правда, чувство это она никогда не проявляла открыто, не устраивала сцен, не поднимала скандалов, чтобы не унижать ни себя, ни мужа, все переживала глубоко в душе и только одна знала, как сильны были ее муки. Теперь уже пропала острота былого чувства, но всякий раз, как Ольга Александровна встречала с работы мужа, в ее начинавших выцветать глазах вспыхивал теплый свет, щеки покрывались легкой краской. Это не мешало ей втихомолку посмеиваться над слабостями своего старика, а иногда даже любовно подтрунивать над ним.
Матвей Яковлевич, оставив пиджак и кепку на вешалке у дверей и обеими руками заглаживая назад свои длинные, совсем уже побелевшие волосы, прошел в комнату. Дойдя до середины, он остановился, настороженно оглянулся по сторонам, — у Ольги Александровны была привычка, спрятав особо дорогого гостя за шкаф или за дверь, неожиданно выпустить его, чтобы тем приятнее поразить Матвея Яковлевича.
