Да и то сказать, умрет кто, надо джаназу прочитать — Кабул это делает с горем пополам, родится кто — имя ему надо дать. Опять же без него не обойтись.
— Прошу вас, дорогой гость, — сказал бай, протянув мулле большую мозговую кость баранины и чуточку подвинув к нему чашку с пловом, — отведайте нашего горного плова. Извините, если что не так, тут его и приготовить-то толком не умеют.
Халтаджи не заставил повторять просьбу дважды. Его тощие длинные пальцы, словно грабли, собирали под себя огромную горсть рисинок с кусочками мяса и удивительно легко отправляли в, казалось бы, бездонный рот. Гости и хозяин ели молча, а когда в чашке осталось совсем немного, мулла вытер жирную руку о дастархан и, вытянув ноги на курпаче, облокотился на круглую ватную подушку — люлю. Несколько раз сыто отрыгнул, вытащил из кармана серебряную зубочистку и стал ковыряться ею в своих редких желтых зубах, сплевывая во все углы михманханы кусочки мяса и рисинки. После плова Халтаджи отправил своих за все время не проронивших ни одного слова спутников спать. Это были молодые, примерно одних лет с Пулатом парни, только богато одетые.
— Не виновен спросивший, домла, — произнес бай, протянув ему пиалу свежего чая. — Какими ветрами вас привело в столь поздний час в нашу глухомань? Может, на кекликов и архаров поохотиться захотелось, так я для вас найду и мильтыки, и проводников, и мергенов, пошлю с вами своего Артыка, он в этих краях все тропы джейранов знает, ему ведомы места, где во множестве водятся кеклики. А сейчас они жирны, как откормленные бараны, таксыр!
— Нет, бай-бобо, — устало ответил мулла, — я приехал к вам гонцом эмира, да продлит аллах его жизнь. Приехал просить вас исполнить долг мусульманина и верного слуги повелителя нашего. Народ Бухары, неблагодарная чернь, продался гяурам и этим самым… младобухарцам, и вместе с ними поднял оружие против самого трона. Но эмират ведь — это не только Бухара, а и тысячи кишлаков, раскинувшихся от Черных песков до вершин Памира, это сотни тысяч верных знамени ислама правоверных слуг его. Они, все как один, поднимаются на защиту своей веры, своих домов и стекаются под священные знамена газавата, и уже убивают проклятых гяуров, где бы ни встретили их! Огнем и мечом! Павший на поле брани, бай-бобо, попадет в рай. Трижды открыта ему туда дорога за это богоугодное дело! — Потом добавил: — Я очень устал, бай-бобо.
Сиддык-бай сам постелил гостю и вышел из михманханы. Вскоре там погас свет коптилки, а к баю сон уже не шел. Закутавшись в халат, он устроился на чорпае и начал размышлять над сообщением муллы. «Кто это такие, большевойи? — думал он. — Почему они посягнули на священный трон эмира и прогнали его из родного города? Где он сейчас, светлейший из светлых? Что несут гяуры в кишлаки?»
Для бая трон эмира казался таким же незыблемым и вечным, как и небо над головой, как его родные горы, молчаливые и гордые, и вместе с тем такие беззащитные, что без настоящих джигитов сразу могут стать добычей неверных. Только при одной этой мысли его сердце было готово разорваться на части. Он даже в мыслях не мог допустить, что найдется такая сила, которая решится посягнуть на устои трона. А теперь, вот, судя по рассказу муллы, оказывается, сам народ сделал это, да еще и самых заклятых врагов своих — гяуров призвал в помощь. Непонятно что-то, совсем непонятно! Сиддык-бай задавал себе вопросы и ни на один из них не находил ответа. Не мог, потому что не знал, кто такие эти самые большевойи, ни разу не встречался с ними и, тем более, не сидел за одним дастарханом. А ведь люди-то познаются в беседе. Да и о самом эмире, признаться, он имел самые смутные представления — никогда не видел его, как и не бывал в его белокаменном городе, хотя всю свою жизнь считался верным его слугой. Он собирал для него подати и, когда открывалась тропа, снаряжал караван в Байсун. Бека он тоже не знал, потому что тот не водил дружбу с такими бедными баями, как Сиддык-бай. Да и какой, если разобраться по существу, он бай? Просто дехканин, может, чуточку лучше других устроившийся в Кайнар-булаке. Как и все, с утра до вечера он работает. То в поле, то в арчовой роще. Сыновья вот подросли, стали рядом, и изобилие вошло в дом, самый лучший в кишлаке — большой, каменный, огорожен высоким забором. За трудолюбие, за то, что живет лучше других, и даровал ему эмир свою милость — доверил собирать подати, да еще и в «баи» возвел.
И вот мир, тот мир, в котором прошла вся жизнь бая, если верить спящему в михманхане мулле Халтаджи, разваливается, как ветхая мазанка при землетрясении. А может, эта старая лиса с жидкой, как у паршивой козы, бороденкой, шутит, хочет испытать крепость нервов хозяина? Ведь такие шутки, говорят, уже случались с самыми верными слугами светлейшего, дай ему бог вечного процветания, эмира Алимхана. Особенно с тех пор, как появились эти младобухарцы, сгори они живьем в аду! Пошутит мулла Халтаджи, выведает у кого какое настроение, а уж потом, говорят, самые болтливые гниют в зиндане живьем. Перебрав в памяти весь свой разговор с муллой и не найдя там ничего крамольного, он мысленно произнес: «О, аллах, пусть все то, что сообщил мулла, окажется шуткой!». Свернувшись калачиком, он и уснул тут же, на чорпае…
Проснулся рано. Солнце только поднялось, и потому склоны гор на западе казались залитыми яркой и очень жидкой кровью, которая, словно пленка, покрыла саи, голубые рощи арчи и снежные шапки. Казалось, горы эти — огромный костер. На супе под чинарой в центре двора о чем-то спорили сыновья Пулат и Артык, грузный смуглый парень с огромными ручищами. Его лицо было менее привлекательным, чем у Пулата, но, как и всякое молодое лицо, оно обладало теми достоинствами, что присущи молодости. Увидев направившегося к ним отца, парни привстали и в мгновенье прекратили разговор. Бай подумал, что ребята, видимо, вели речь об эмирском добре, ведь, снаряжая караван, он не давал покоя ни себе, ни им. Сыновья понимали тревоги отца и не обижались на него — работали не покладая рук.
«Несчастные, — подумал он, вспомнив разговор с муллой, — они и не знают, что скоро их беспечному
