— Баталия хоть куда, — замечает Пророков, всматриваясь в детали рисунка. — Нагромождено очень, но — ничего, сделаем.
Он уносит рисунок к себе.
— Надо написать об этом бое, — говорит Эдельштейн. И, прочитав, должно быть, немую просьбу в моем взгляде, заключает: — Отправляйся на аэродром к Семенову. Дадим очерк с рисунком.
Вот это удача! Сунув блокнот в карман, тороплюсь к выходу — мало ли что, вдруг передумает редактор, снова засадит за правку писем. По дороге заглядываю в соседнюю каморку — перекинуться словом с Мишей Дудиным. Тут идет жаркая работа. Борис Иванович только что перенес на желтый квадратик линолеума очередную свою карикатуру для раздела «Гангут смеется» и теперь, вооружась острым хирургическим скальпелем, начинает вырезать клише. А Дудин вытянулся на верхних нарах. Покусывая кончик карандаша, он обдумывает стихотворную подпись к карикатуре. Под ним на нижних нарах сидит, размышляя над чистым листом бумаги, Золотовский. Ваня Шпульников, краснофлотец, ученик Пророкова, старательно перерисовывает семеновский набросок.
— Миш, иду к летчикам, — спешу я поделиться своей радостью, — буду писать о Семенове.
— Давай, давай, проходи, — слегка нажимая на «о», откликается Дудин. — Не до тебя тут.
* * *
Гангутский аэродром представлял собой лесную поляну, по которой редкий день не била финская артиллерия. Все здесь было упрятано под землю — мастерские, склады, емкости с горючим. В подземных ангарах стояли и самолеты. Но взлет и посадка почти всегда проходили под огнем. В этих условиях ханковские летчики-истребители совершали поистине чудеса. Они прочно прикрыли небо Гангута и сбили более 50 самолетов противника. Они дрались над сушей и над морем, в небе Таллина и над островами Моонзундского архипелага. Это была блестящая плеяда воздушных бойцов, имена которых гремели на всю Балтику, — Антоненко, Бринько, Белоусов, Бискуп, Цоколаев, Байсултанов и другие — почти все они стали Героями Советского Союза.
И вот один из них — старший лейтенант Григорий Семенов — сидит передо мной в добротном капонире на лесной опушке, у кромки аэродрома. И я, робея, начинаю свое первое фронтовое интервью. Мне страшновато: я не знаю авиации (вернее, знаю о ней все, что знал любой мальчишка, подраставший в годы челюскинской эпопеи и первых дальних перелетов, — но ведь это поверхностное, а не конкретное знание) и мне все кажется, что Семенов вот-вот скажет: не могли, мол, прислать корреспондента посолиднее. В сущности, на моей стороне только энтузиазм и горячее желание как следует во всем разобраться…
Семенов нетороплив и обстоятелен. У него широкое, «простецкое» лицо, тяжелая складка на переносице и светлые бесстрашные глаза. Рассказывает он очень живо и, как водится у летчиков, показывает руками. Я торопливо записываю, иногда переспрашиваю детали, и постепенно раскрывается передо мной картина боя.
Это было недавно, в разгар тяжелых боев на острове Эзель. На подмогу островитянам Гангут послал своих летчиков, хотя располагал всего двенадцатью боевыми машинами, необходимыми для нужд собственной обороны. В один из дней в бухту Лыу вошли немецкие корабли и начали ураганный обстрел последних позиций защитников Эзеля на полуострове Сырве. Группе торпедных катеров под командованием капитан-лейтенанта Гуманенко было приказано атаковать немецкую эскадру. С воздуха катерников прикрывали два гангутских истребителя — ведущий Семенов и ведомый Дорогов. С фашистских кораблей увидели четверку торпедных катеров, идущих на сближение, и открыли по ним огонь. Один катер вырвался вперед и потянул перед фронтом атакующей группы желтоватую простыню дымовой завесы. Все это видел Семенов, ходя кругами над бухтой. Он хорошо смотрел. И вовремя увидел, как откуда-то вывалился «Хейнкель-115», «лапотник», и, снижаясь, пошел наперерез катерам. Но Семенов и Дорогов были начеку и заставили «хейнкеля» убраться. Велико было искушение набрать высоту и пристроиться «лапотнику» в хвост, но Семенов сдержал свой азарт: нельзя уходить от катеров. А те, прорвав дымзавесу, легли на боевой курс. Выгнув крутые буруны за кормой, на полной скорости устремились к цели. Бухта кипела от разрывов снарядов. Все ближе, ближе… Сброшены торпеды! Одна, другая, третья… Тяжелый грохот взрыва покрывает все звуки боя, даже рев собственного мотора. Над одним из кораблей вымахивает гигантский столб огня, воды, дыма. Молодец Гуманенко, молодец Афанасьев, здорово всадили!
Дымы, дымы стелятся над бухтой. Катера разворачиваются для новой атаки. И тут снова появляется «хейнкель», и опять Семенов не дает ему прорваться к катерам. «Хейнкель» уходит на бреющем, вот-вот коснется воды своими «лаптями»-поплавками, ему это не опасно, а вот если волна захлестнет машину Семенова, тоже брошенную в бреющий полет… Чувствуя соленые брызги на губах, Семенов упорно бьет длинными очередями. «Хейнкель» рванулся вверх — но поздно: машина подожжена! Густо повалил черный дым, и «лапотник» рухнул в воду. А Дорогов между тем отбивается от «мессершмиттов», вызванных, наверно, немецкой эскадрой, и Семенов спешит на помощь ведомому. В небе начинается воздушная карусель, скрещиваются светящиеся трассы очередей. Наши истребители уступают немецким в скорости, но умело используют преимущество в маневренности. Главное — связать «мессеры», не пропустить их к четверке торпедных катеров. Тем временем катерники прорываются сквозь остервенелый заградительный огонь к новым целям…
Семенов, рассказывая, как бы вновь переживает перипетии этого поразительного боя, и мне передается его волнение.
Мы выходим из капонира. Нелетная погода. Бойцы аэродромной команды таскают на носилках землю, засыпают воронки — следы недавнего обстрела. Дней десять назад и я ходил вот так с носилками.
Смотрю на работяг — и кажется мне, что вижу знакомые лица. Нет, они не из нашей роты. Но вот этот губастый парень — он определенно приходил весной в мою библиотеку. А вон Костя Лымарев! Или ошибаюсь?.. Я машу ему рукой, он смотрит издали и, как видно, не узнает. Да и некогда ему присматриваться — надо побыстрее засыпать воронки.
А я и не знал, что одна из рот бывшего моего батальона работает здесь, на аэродроме.
— Им крепко достается, — говорит Семенов, тоже глядя на этих парней с носилками. — Ведь как у нас — только заведешь мотор, сразу сыплются снаряды. Идешь на посадку — тоже бьют. А поле все равно должно быть ровное. Ну ладно. — Он протягивает мне руку. — Пока.
— Почему вы написали под своим рисунком: «Эскиз будущей картины»? — спрашиваю я.
— Сам не знаю, — не сразу отвечает Семенов. — Уж очень все это стоит перед глазами, как на картине… Может, попробую когда-нибудь красками…
Ваня Шпульников искусно перенес семеновский эскиз на линолеум, и рисунок был напечатан в газете вместе с моим очерком.
Некоторое время спустя Семенов посетил редакцию, но не застал меня (я был на островах) и оставил записку, в которой благодарил за очерк и просил достать ему финский нож на память о Ханко.
В 1942 году Григорий Семенов погиб в бою над Ладогой. Записка его, написанная красным и синим карандашами на блокнотном листке, сохранилась у меня по сей день. Храню и фотокарточку-миниатюру, которую Семенов мне подарил. Широкоскулый, сурово сдвинув брови, он смотрит на меня светлыми бесстрашными глазами из далекого сорок первого года…
* * *
Человеком другого склада был старший лейтенант Лев Николаевич Горбунов. Сдержанный, суховатый, немногословный, он казался мне воплощением истого моряка. Воображение, питаемое прочитанными в детстве книгами о море, как бы приставляло к его твердому рту коротенькую трубку, рисовало за его спиной белую громаду парусов.
Но, конечно, не было никаких парусов. Были старенькие мотоботы, стонущие под ударами осенних балтийских штормов, и было спокойное мужество, необходимое для того, чтобы водить эти утлые суда в опасные походы.
Еще до войны, с самого начала аренды Ханко, Горбунов тщательно изучил шхерный район, примыкающий к полуострову, исходил его вдоль и поперек, измеряя глубины в прихотливо извилистых проходах, корректируя карты, выставляя на фарватерах вехи, понятные мореходам.
И вот ему, первому лоцману Гангута, поручили проводку караванов к острову Осмуссар — клочку земли у эстонского побережья, на котором и теперь, после падения Таллина, продолжал держать оборону маленький островной гарнизон. Много раз Горбунов пересекал Финский залив, доставляя на Осмуссар боеприпасы, продовольствие, почту.
А в середине октября, когда на Даго шли последние тяжелые бои и защитники острова оказались прижатыми к его северному берегу близ маяка Тахкуна, Гангут послал свои корабли, чтобы снять их, спасти от неминуемой гибели или плена. Корабли — это слишком сильно сказано. В распоряжении гангутцев были всего лишь дивизион малых охотников и прочая мелочь — мотоботы с допотопными болиндеровыми движками, баркасы да еще моторные катера, захваченные в десантных операциях у финнов. Часть этой «москитной флотилии» и была направлена к берегам Даго.
