– Пойдем домой, – сказала Таня.
Володе стало обидно, что из его плана ничего не получилось.
– Зажжем все-таки на минутку, – предложил он. – Дай спички.
Таня протянула ему коробку спичек, которую она сжимала в руках. Волнуясь, они зажгли свечу, и розово-лиловый свет озарил их лица. Так они прошли несколько шагов, и, должно быть, нести в руках этот рогастый фонарь доставляло большое удовольствие, потому что Володя рассмеялся. Совсем как на сугробах по сырой земле за звездой тянулись розовые пугливые тени. Но странный фонарь, плывущий по пустырю, уже привлек чье-то внимание. К детям направлялась какая-то черная фигура.
– Это что за демонстрация, – сказал человек по-французски.
У детей душа ушла в пятки. Незнакомец, пьяный как сапожник, сделал два шага вперед, шаг назад, покачался, балансируя руками, на одной ноге и весело захохотал. Таня вскрикнула. Они побежали прочь с пустыря. Сердца их бились и стучали, как молотки. Воздух свистел в ушах. Свеча погасла, но звезду Володя из рук не выпустил.
Они повернули за угол и продолжали бежать. Погони никакой не было. Они остановились.
– Вот дурак, – сказал Володя и опять засмеялся.
Таня тоже рассмеялась. Вдруг им стало весело от этого неожиданного приключения. Они вспомнили, как беспомощно покачивался на одной ноге пьяный человек, размахивая руками. Но веселое настроение исчезло как дым, когда они сообразили, что попали не на ту улицу. Еще раз они завернули за угол и поняли, что заблудились – перед ними открылась темная, совсем незнакомая улица. На другом тротуаре прошла компания рабочих, но после приключения на пустыре дети побоялись подойти к этим людям. Они повернули назад и остановились под фонарем, не зная, что делать. Прохожих больше не было – все уважающие себя люди в этот час сидят за столом. Только вдали прогремел нагруженный железом грузовик.
– Что же теперь делать? – плаксиво спросила Таня.
Володя ничего не отвечал.
Таня заплакала.
– Это все ты виноват, дурак!
Володя недовольно сопел, приготовляясь тоже заплакать, но в это время из-за угла появился автомобиль, осветил печальную группу и плавно остановился у фонаря.
– Скажи ему, чтобы он нас отвез домой, – сказала Таня.
Шофер с любопытством осматривал их из машины.
– Так вы русские? – спросил он тоже по-русски, – что вы тут делаете?
– Мы заблудились, – ответила Таня тоненьким голоском.
– Отвезите нас домой, вам дедушка заплатит.
– Да никак вы со звездой! – изумился шофер.
Он выскочил из машины и подошел к детям, которые со страхом и надеждой смотрели на него, как маленькие зверьки.
– Со звездой! – продолжал изумляться шофер. – Что за история? Откуда у вас звезда?
– Нам дедушка сделал, – всхлипывая объяснил Володя.
– Так вы заблудились. Где же вы живете?
– № 25, rue Voici, – в один голос ответили дети.
– Rue Voici, – соображал шофер, – да это в двух шагах. Садитесь в машину. Сейчас я вас доставлю домой. Ах вы разбойники этакие! Давно вы так бродите?
Впрочем, разговаривать долго было некогда. Они отправились на улицу rue Voici. Гудок весело трубил на поворотах. Дети в полном молчании и довольно мрачном настроении сидели на замшевой скамье такси. Ноги их не достигали пола. Володя держал в руках помятую звезду с поникшими кистями. Таксомотор остановился около дома № 25.
– Здесь, что ли? – спросил шофер.
– Здесь! Здесь! – радостно закричали дети.
– Ну, вылезайте.
Дети видели, что шофер еле-еле сдерживался, чтобы не рассмеяться.
– Дедушка вам заплатит, – повторила Таня.
– Не в этом дело, – сказал шофер, – а просто я хочу вас сдать из рук в руки. Пойдемте.
С замирающим сердцем дети стали подниматься по лестнице.
– Вот влипли в историю!
Мать смеялась сквозь слезы. Дома уже поднялся переполох. Тетя Варенька бегала к Андреевым, спросить, не у них ли дети. Уже собирались послать в полицию. Шофер рассказал, как он нашел горе-путешественников.
– Мы хотели со звездой ходить, как в России, – объяснял Володя и ревел белугой.
– Ах, чудаки, чудаки, – качал головой дедушка.
Мать смотрела на шофера, как на избавителя, и оставляла его обедать…
Все это случилось в прошлом году. Теперь снова наступает Рождество. В больших магазинах выставлены роскошные игрушки, целые кукольные сцены, залитые электрическим светом. Парижские дети смотрят на них, открыв рты. Но о северном Рождестве больше напоминают веточки хвои, на которых лежат устрицы на углах, где стоят шумные кафе и где дымятся жаровни с горячими каштанами, тоже напоминающими о рассказах Диккенса, о немецких сказках.
В этом году у детей есть маленькая елка. Ее купил Андрей Иванович, тот самый шофер, который нашел их со звездой, а теперь полноправный дядюшка. На правах дядюшки он часто теребит Володю.
– А помнишь, как ты со звездой путешествовал по парижским улицам?
Володя конфузится. Ему стыдно за свою детскую глупость.
– Ничего, брат, – успокаивает его Андрей, – и очень хорошо сделал, что путешествовал.
Тетя Варенька улыбается.
1929
Мы пришли в Александрию на заре. Оповещая о своем прибытии туманный и еще сонный город, пароход затрубил прекрасным грудным голосом. Из медной глотки парового гудка вырывались торжественные и страстные, почти по-человечески печальные крики и мгновенно замирали. Может быть, на заре земной жизни такими голосами призывали из зарослей гигантских бамбуков своих медлительных подруг доисторические левиафаны. Когда-нибудь остынет земля, холодеющее солнце повиснет над нею огромным розовым цветком, все умрет, и только железные гиганты с металлическими сердцами будут бродить по океанам и призывать друг друга нежными голосами. Разве не могут, в конце концов, эти гениальные машины превратиться в огромные пылающие страстями сердца, как превратился комочек мускулов в бедное человеческое сердце?
Из открытого иллюминатора веяло утренним холодком. Мой сосед по каюте, мосье Конакис, веселый греческий коммивояжер, спал, повернувшись лицом к стене. В таинственных трюмах стучали машины. Я потянулся к иллюминатору и ахнул от удивления: на фоне золотой зари уже поднималась Александрия. Как на туманном футуристическом плакате, там стояли розоватые и лиловатые кубы домов, а над ними кое-где застыли кроны пальм, впервые увиденных пальм. Все это было так необычно, так чудесно, что я вслух сказал:
– Пальмы! Пальмы!
Было в этом пейзаже что-то райское, что-то виденное в детских снах или в позабытой детской книге на картинках, какими иллюстрировались Притчи о Добром Самаритянине и Блудном Сыне. Но сосед продолжал похрапывать, и его полосатые жалкие красно-черные носки напомнили мне, что мы находимся на земле, где все просто и обыкновенно, где странствуют ловкие и юркие коммивояжеры, и бывают всякие затруднения с портовыми властями. Я наскоро оделся, захватил свой чемодан и бросился наверх.
В эту минуту я особенно почувствовал, что волей судьбы я стал бродягой, у которого ничего нет за душой, но которого каждый день ждут всякие неожиданности. Теперь я новыми глазами смотрел на мир, известный раньше только по книгам. Открывалась новая жизнь, необычная и неверная.
В коридорах, по которым я пробирался на верхнюю палубу, сломя голову бегали матросы. Большинство пассажиров было уже наверху. Я тоже поднялся по обитой медью пароходной лесенке, и меня поразила необыкновенная свежесть и чистота воздуха. Прошло всего несколько минут с тех пор, как я покинул каюту, но за эти минуты береговой пейзаж изменился, как будто пароход успел сделать десятки миль. Над зеленоватой водой носились чайки. Сквозь белые кружащиеся стаи я увидел на берегу город, о котором мечтал всю жизнь. Он уже не казался теперь райским видением: я мог видеть молы и волнорезы, десятки судов в порту, мачты парусных кораблей, лениво дымящиеся трубы пароходов и стройный, но скучный маяк. Но воздух был чист, как в раю, и его не могли замутить несколько жалких кочегарных топок.
Пароход опять затрубил, и навстречу нам из порта вылетел портовый катер. Офицеры в своих романтичных белых костюмах стояли на мостике. Среди пассажиров, придерживая шляпу обеими руками, стояла та молоденькая мисс, которую я заметил накануне. Ветер трепал ее белую юбку, и молодая барышня улыбалась томно и стыдливо под этой нежной и ангельской лаской. Кто ждал ее в этом городе?
Потом я увидел на мутной, радужной от нефти воде апельсинные корки, танцующие пробки и бутылки, выброшенные каким-то честным и привередливым коком помидоры и весь тот мусор, что плавает в больших торговых портах. На пристанях стояли бесконечные пакгаузы, горы мешков и пирамиды бочек. Среди железной путаницы подъездных путей возвышались сложные сооружения паровых кранов и подвесных вагонеток. А на берегу меня поразила шумная грязная восточная толпа, белоснежные мундиры и выщербленные оспой бесстрастные лица полицейских и невиданные до сих пор костюмы-халаты, тюрбаны, фески и больше всего – библейские древние глаза. Оглушенный этим гамом и шумом, ослепленный солнцем и блистающей водой, я выбрался наконец из ворот таможни в город, который начинался тут же за высоким портовым забором. Здесь дребезжали пыльные трамваи, щелкали длинные бичи оборванцев извозчиков и гудели автомобили, пробивая себе дорогу в человеческой толпе; в автомобилях, развалившись, как паши, сидели тучные господа в фесках и поджарые розовые англичане. Один из пыльных трамваев повез меня на улицу Эль-Маср. Там находился пансион госпожи Михаилидис, куда меня направил ее добрый знакомый, а мой спутник по путешествию на пароходе, мосье Конакис.
