— А я вчера отличное издание Толстого достал… Алексей который. А ты думал иногда, великий человек, что я уже устал проигрывать, а? Шеф меня вытащил из очередного дерьма, в котором я засел на три года… Он приехал и сказал: «Ты получишь двести восемьдесят рэ зарплаты и будешь сидеть в КБ… И гнусные сводки по пустым разработкам и ответы инстанциям будут писать другие, а ты, Григорьев, из некоего полузабытого хутора, обладающий способностями русского человека работать по целым суткам без перерыва, если идея греет твою душу, ты будешь через пять лет лауреатом… Это я тебе твердо обещаю. А дальше свое КБ и так далее…» И я шел с ним, но чувствую, что старик устал. Он на изломе. Ты меня прости, Володька, я говорю подлые вещи. Вот так. У меня ощущение, что шеф теряет чутье.
Какая-то птаха взвилась в небо прямо над головами и закатила такую арию, что Рокотов даже голову поднял к небу, разглядывая маленький серый комочек, тающий в пронзительной голубизне, Не хотелось ни о чем говорить, даже думать не хотелось; мысли и тело окутала этакая истома, непреодолимая лень, которая стала теснить все заботы и тревоги, собравшиеся за последние дни. Все-таки какому-то философу надо было заняться изучением взаимоотношений человека и земли, какого-то языка, существующего между ними, потому что он существует, этот язык. Иначе как понять то чувство, которое возникает у тебя, когда ты, прикоснувшись к природе, вдруг ощущаешь, как она снимает с души боль и усталость. Именно она говорит тебе о вечности, о том, что не уходит с твоей жизнью, а остается навсегда. Потому что земля хранит несбывшиеся мечты дедов и отцов и именно она доносит их до тебя, она, хранительница и утешительница, мать-земля. Она прячет от войн и пожаров следы целых эпох, чтобы сохранить их грядущим поколениям, чтобы рассказать внукам и правнукам то, что свершили их деды и прадеды. Время сгладило их могилы, свалило надгробия, но земля говорит тебе об их жизни, и ты слышишь ее голос и понимаешь его. Ты не чужак на этой земле, ты ее сын… Прислушайся — и поймешь, о чем говорят тебе героические века жизни твоего народа, его величайшей культуры.
— Поехали! — сказал Рокотов Сашке; расслабленный мыслями, он хотел сейчас вернуться к делу. Будто в другой мир ушел. — И вот что: кровь из носа, а разработки к проекту надо сделать за месяцы. Я прошу тебя об этом… Тебя и хуторянина… Без вас я ничего не смогу.
Сашка подумал еще раз о том, что у Рокотова прирожденные способности организатора, но преданных друзей у него не будет никогда потому, что он жесток ко всем, кто его окружает. Дорошин — тот умеет влюбить в себя ближних. Рокотов лишен этого качества.
И еще Дорошин и Рокотов отличались друг от друга тем, что первый умел ценить сделанное для него лично. С ним интересно было работать потому, что Павел Никифорович никогда не забывал о заслугах человека. Рокотов, и это хорошо знал Сашка, оценивал окружающих по сиюминутным заслугам и тотчас же забывал сделанное вчера. Но зато с ним можно было показать себя, проявить свои возможности и он не делал попытки все достигнутое прикрыть своим авторитетом, оставив помощникам лишь право на ассистентство.
Много мыслей блуждало в Сашкиной голове, пока газик вертелся по проселочным дорогам, срезая напрямую путь к городу. Надо было решать все непременно, это было понятно по тому, как Рокотов иногда бросал на него быстрый нетерпеливый взгляд. Когда подъехали к райкому, Григорьев медленно вылез из машины, прихватил опустевшую папку:
— Я тебе позвоню, ладно? Может быть, даже сегодня.
И пошел через площадь, прямо к большому серому зданию комбината. Он знал о том, что Дорошин наверняка уже информирован о его визите к Рокотову, что с почти стопроцентной вероятностью ждет его возвращения, что предстоит неприятный разговор, и на душе было тоскливо, будто опять, в очередной раз, делал он неразумный шаг — и за это предстояло платить несколькими годами прозябания на случайных должностях. Может быть, покаяться, отрешиться от всего, чем уже зажегся, поговорив с Рокотовым? Знать бы, как поступить!
Ступени лестницы были трудными, будто за спиной висел тяжкий груз. Он знал, что не удастся проскочить по коридору мимо кабинета Дорошина, потому что наверняка его встретит дорошинская секретарша. И хотя до окончания лестницы оставались считанные метры, в мыслях его не было никакой ясности…
Едва только Рокотов вошел в приемную, ему навстречу, из-за стола секретарши, встал взволнованный Михайлов. Молча протянул бумагу, на которой несколько строчек, написанных секретаршей.
Звонил первый секретарь обкома. Просил быть в Славгороде к четырем часам дня. На сборы не оставалось и минуты.
Уже через полчаса после завершения заседания исполкома Михайлов знал о его результатах. Позвонил прокурор и очень коротко изложил ход событий.
— Молодой он, Владимир Алексеевич… Дорошин — зубр опытный. Он знает, как супротивников ломать. А для меня, ей-богу, было неожиданностью, ты слышишь меня, Дмитрий Васильевич… неожиданностью, говорю, было то, что Рокотов против Дорошина выступит.
— То ли еще будет, — загадочно пообещал Михайлов. — Ты мне лучше вот что скажи, Дмитрий Саввич… Дорошин как? С сердцем-то у него не в порядке. Небось с таблетками?
— Да нет… Орлом был… Значит, вечерком у меня с супругой? В джокера сгоняем… Прошлый раз ты меня крепко наказал. Реванша жажду. Да, еще вот что… По Насонову, видно, что-то серьезное планирует Владимир Алексеевич. Голос у него был довольно суровый, понимаешь, когда он говорил о нем.
Распрощавшись с прокурором, Михайлов позвонил Дорошину. На работе Павла Никифоровича не оказалось. Значит, дома. Вызвав машину, Михайлов поехал прямо к нему домой.
Ольга Васильевна, жена Дорошина, возилась в садике. Увидав Михайлова, пошла ему навстречу:
— Дома он, Дима… Только ты мне скажи, Дима… что у вас там происходит? Он что, с Володей повздорил? Почему Володя не приходит?
— Это сложная история, Ольга Васильевна… Если можно, я вам потом ее расскажу в подробностях. А сейчас мне очень срочно нужно видеть Павла Никифоровича.
Он прошел в кабинет Дорошина, потому что знал: каждую свободную минуту старик любит проводить на своем обширнейшем диване, у открытого окна, выходящего в сад. Человек, которого во всем окрестном районе называли погубителем деревьев, нежно ухаживал за привезенными из Саратова, с родины своей, яблоньками. Вырастил их за долгие годы жизни в Васильевке и теперь каждый раз по весне, вооружившись садовыми ножницами, обрезал их, опылял химикатами от вредителей и считал главной своей гордостью угощать частых и многочисленных гостей собственными яблоками.
Но Дорошин был не в кабинете. Он сидел за столом в прихожей и, отставив далеко раненную во время войны ногу, просматривал газеты. Увидав Михайлова, замахал рукой:
— Иди сюда… Ишь, маршрут уточнил. Прямо через веранду…
Они перешли в гостиную, сели в кресла. Глаза Дорошина сияли:
— Ну, ты уж, конечно, знаешь, как я твоего шефа прижучил? Лихо… Мальчишка… Старого бойца хотел на мякине провести. Да-а-а., Пусть учится. Думая, что закончил мою академию, ан слабоват оказался.
Он был весел, и глаза улыбались.
— Что, небось в трауре ходит? Надо позвонить, успокоить… Ведь мы всегда с ним язык находили… Молодой, горячий…
— У него был Григорьев. А теперь они вместе уехали в Радугу».
Дорошин поморщился:
— Пацаны… И Сашка тоже… Ладно. Поговорю с ним. Эту фронду кончать надо. А ты чего ко мне?
Михайлов пожал плечами, дескать, чего спрашивать, и так ясно, пришел проведать. Может, трудная минута, так поддержать.
— Ладно, ладно, — Дорошин грузно поднялся, вынул из холодильника большую миску с окрошкой, поставил на стол. — Давай-ка мы с тобой перекусим малость, упарился я, а окрошечку моя Васильевна уж как сконструирует, так удивляться приходится… Уж в этой области человечество себя, на мой взгляд, исчерпало полностью… Нет резервов мысли. А она такое вдруг сообразит… Ну прямо диву даешься. Я полагаю, что ежели нашему брату мужику да предложить выбор: или первую в мире раскрасавицу, или первую в мире умелицу кухонную в жены, то наверняка восемьдесят процентов мужского сословия умелицу предпочтут.
Они молча поели, изредка поглядывая друг на друга, и Михайлов понимал, что старику приятно его посещение, что именно сегодня нужно было, чтобы кто-то из бывших птенцов его оказался рядом. Тем более ценно то, что приехал именно он, человек, зависящий от Рокотова по службе; и выглядит это сейчас в глазах Дорошина как наглядная демонстрация преданности его, Михайлова, старому своему шефу. А Дорошин думал о том, что Дима хорош именно пониманием многого из того, что пока что не могут осмыслить ни Рокотов, ни Сашка. Они никак не дойдут своим умом до той истины, что нельзя кусать руку, которая вывела тебя в люди, хоть и считаешь, что владелец этой руки постарел, поглупел, а ты можешь и обойти его на каком-то участке жизни, потому как то, что ты получил от него в готовом виде, он зарабатывал битыми боками.
