— Почистим.
Василиса Петровна ничего не ответила, потому что самовар действительно имел вид неказистый, а чистить его ей все было некогда. Капитан чистил самовар самым диким образом: он не сел на полу и не поставил самовар между колен, как это полагалось испокон веков, а на кухонном столе разостлал газету и на ней провел всю операцию.
Разговорились они с Василисой Петровной только на другой день, когда, закрыв печь заслонкой, хозяйка вымыла руки и уселась на табуретке отдохнуть, а капитан осторожными, размеренными движениями начал подметать пол.
— У вас что… никого нет? Родных нет?
Капитан ответил охотно, но хмуро, не отрываясь от работы:
— Никого, Василиса Петровна.
— И не было?
— Да раньше водилось дяди всякие, племянники, а потом, черт его знает: они мне не нужны, и я им не нужен, растерялись.
— И жен не было?
— Не было.
— Как же это так? Почему?
— Да вышло так… Полюбил было… девушку, да… на эмеритуру не собрался.
— Это что ж такое?
— Деньги нужно было… вот женюсь, а вот у меня деньги…
— Закон такой?
— Закон.
— Дурацкий какой закон.
— Кто его знает…
— Да что ж тут знать… Кому какое дело…
— Офицер не должен нуждаться… Богатым нужно быть…
— Да если не с чего?
— А не с чего, не лезь в офицеры.
— А-а!
— Да. Раз офицер, должен себя поддерживать, честь должен сохранять.
— Честь? Что же эта за такая глупая честь?
Капитан ничего не ответил.
Ему что-то понравилось в семье Тепловых, но он ничем не старался выражать свою симпатию. Почти целый день он проводил в кухне у Василисы Петровны, ходил с нею на базар, стоял в очереди за хлебом, все делал и молчаливо, аккуратно, в сосредоточенных движениях, и только когда все было сделано, они усаживались на табуретках один против другого, и Василиса Петровна с осуждающими поджатыми губами выслушивала рассказы капитана о его дурацкой жизни.
Только после обеда, когда были все дома, становилось шумно, но и в этом шуме капитан принимал самое молчаливое участие, сидел на своей кровати и чтонибудь делал: набивал папиросы, пришивал пуговицу, поправлял заплату или перекладывал вещи в чемодане.
Как и всегда, Степан выдворил из кухни Василису Петровну и принялся за мойку посуды. Но сегодня он то и дело появлялся в дверях чистой комнаты, ибо сегодня он не мог пропустить без ответа ни одного слова. Протирая вымытую тарелку, он заявил, расставив ноги в дверях:
— Корнилов, как же! Боевой генерал! Победоносный! Когда он только победил, никак не разберу. Если бы сказать немцев, — так и не немцев. Нашего брата победить хочет, да куда ему! В Питере ему всыпят в эти самые места.
— Семен Максимович разложил на высоких угловатых коленях газетный лист и сердито шевелил бледными губами:
— Всыпят? Кто всыпет? Ты вон тарелку в руках мусолишь, поразлились все, кто куда. А он, смотри, войной пошел. На кого пошел?
— На Керенского, — сказал Алеша, стоя посреди комнаты.
— А потом? — Семен Максимович строго посмотрел на Алешу.
Алеша оглянулся на капитана. Капитан внимательно продевал нитку в иголку и даже не прищурился на узкую игольную дырочку. Алеша шагнул палкой в сторону и шумно вздохнул:
— Он вот пишет: за Россию!
— А за кого же ему и идти. И Керенский за Россию! — громко сказал Степан. — У этого Керенского даже слюней не хватает — так за Россию старается. Россия ему нужна!
— А тебе не нужна? — спросил Алеша сурово-придирчиво.
Степан даже присел в дверях от веселого настроения:
— И мне нужна, а как же! Прибавь, пожалуйста, и меня туда. Будет, значит: Керенский, Корнилов и Степан Колдунов. Надо и мне на кого-то войной идти. А я, дурак, тут с тарелкой сижу.
Семен Максимович недовольно дернул газетой и напал на Степана:
— Зубоскалишь! Зубоскалишь, подлец! До чего глупый народ… Он нас голыми руками возьмет и на шею сядет. Понимаешь ты или не понимаешь, балда саратовская?
— Развел Степан тарелкой и полотенцем и душевно обратился к Семену Максимовичу:
— Отец! Голыми руками нас не возьмешь. Он — дурак, Корнилов этот, хоть и генерал. Россия — вот она, руку протяни, а взять не возьмешь. Это его счастье будет, если он до Питера не дойдет. А если дойдет, там ему и окох. Я в Питере бывал, — знаю, какой там народ. Царь не взял, а то какой-то Корнилов.
— Вы вот разбрелись, а у него дикая дивизия какая-то…
— Да я эту дивизию видел. Видел ты их, Алексей? Как же, в нашем корпусе были.
— В нашем, — подтвердил Алеша.
— Ну, вот, в нашем же корпусе. Точь-в-точь в нашем. Мы тут стояли, а они тут. Рядышком и стояли. В нашем корпусе!
Семен Максимович сердито поднялся со стула:
— Да брось ты: в нашем, в нашем! Ну, и что?
— Да ничего. Обыкновенные люди. Надо полагать, с мозолями. И на плечах головы… если так выразиться… Обыкновенные головы.
— Ну?
— Как и у всех людей. Им нет расчета за Корнилова головы эти класть.
— Нет, Семен Максимович, с дикой дивизией Россию не остановишь. Это ж все ж таки трудящийся народ, как говорится, вся Россия, а то тебе дикая дивизия.
— А вы как думаете, товарищ капитан?
— Капитан протащил нитку сквозь дырочку пуговицы, поставил локти на колени, хмуро посмотрел в угол и сказал серьезно:
— Дикая дивизия — ерунда, смешно. Артиллерия нужна. Тяжелая при этом. И… порядочно. Принимая во внимание, все-таки… Петроград, народу много, обороняться будут — раз, Балтийский флот — два.
Капитан смотрел холодным взглядом в угол и загибал пальцы. Степан опустил тарелку и даже рот открыл от внимания. Семен Максимович захватил бороду и усы и потянул все книзу. Алеша стукнул палкой и сказал напряженно:
— Ну! Дальше!
— Да что ж дальше, вот и все, — ответил капитан и посмотрел на загнутые два пальца.
— Так и у него, наверное, есть артиллерия, — произнес Семен Максимович.
— Наверное, есть, — подтвердил Алеша.
Капитан мотнул головой, бросил несколько удивленный взгляд на Алешу:
— Чудак вы, а еще поручик. Артиллерия — это значит: пушка. Стрелять нужно. А кто же будет стрелять? Дикая дивизия, что ли? Какие они там артиллеристы!
— А другие?
— Кто это? Артиллеристы?
— Ну да.
— Стрелять?
Капитан задергал свою нитку и заговорил быстро и глухо:
— Семен Максимович, вы, конечно, можете думать что угодно. И я к вам самым нахальным образом… Но только я могу сказать, хоть… скажем, и бывший офицер… а могу сказать: артиллеристы — по Петрограду? Крыть из гаубиц или, допустим, мортир? Даже и трехдюймовые? Все-таки… у них… у нас… совесть осталась какая-нибудь. Хоть немного, а осталось?
Он поднял глаза на Семена Максимовича, и в глазах его, покрасневших от обиды, был прямой строгий вопрос. С опущенной газетой, на высоких, прямых ногах стоял токарь Теплов против капитана артиллерии Бойко и хитровато двигал серьезным, седым усом. Степан загалдел в дверях:
— Совесть — она вроде денег. У кого была, у того и осталась. А у кого не было, у того и оставаться нечему. С голого, как с святого.
— Семен Максимович косо глянул на Степана:
— Нет… Это капитан правильно сказал. Военное дело… все-таки специальность… Артиллерия, правильно… не будут стрелять… Ну… а из винтовок?
— Из винтовки, Семен Максимович, всякая сволочь стрелять может, а из пушки черта с два.
Алеша отвернулся к окну, посмотрел на отца через плечо, ничего не сказал, а когда отец и Степан вышли, он произнес негромко:
— И из пушек… некоторые могут стрелять.
— Кто?
— Офицеры.
— Артиллеристы?
— Да.
— Никогда! — ответил капитан решительно. — Никогда! По народу?
— А девятьсот пятый?
— Так кто? Кто? Помните? Гвардия! Видите?
Степан стоял у колодца, держал в руках ведро, полное воды, и говорил Семену Максимовичу:
— А я тебе что говорил? Он такой боевой генерал, только в плену сидеть. У немцев сидел, а теперь у своих сидит. Называется боевой генерал.
Алеша возразил:
— Ну, ты, Степан, неправильно говоришь. От немцев он геройски удрал.
— А от наших не удерет… герой такой.
Семен Максимович на земле сбивал деревянный ящик для угля и энергично крякал, размахиваясь тяжелым молотком.
— От таких, как теперь наши, тоже удрать может.
— А чем наши плохие? — спросил Степан.
— Разболтались очень, разговорились. Корнилов этот не такой, как ты думаешь. Да и другие есть, наверное.
— А мы, по-твоему, какие, Семен Максимович?
— А что же? Тут за жабры брать нужно, а мы болтаем.
Стукнула калитка. Алеша быстро пошел навстречу Павлу Варавве:
— Павлушка!
— Павло сверкнул белками, белыми зубами. Его смуглое лицо сейчас горело здоровьем, оживлением и силой. Он пожал руку Алеше и обратился к Семену Максимовичу с серьезной, дружеской почтительностью:
