Хозяин, кажется, угадал его мысли и попробовал перевести разговор на другое. У поленницы возился Осис, Ванаг кивнул головой в его сторону.
— Борону кончает. А что толку, завтра мне все равно она больше не понадобится.
Осис — приятель Мартыня Упита, значит, надо заступиться.
— Зато, когда рожь сеять, они нам вот как будут нужны. Паровое поле на суглинистом бугре — не шутка, старые бороны только ворочают твердые комья да гребут поверху.
— Новое место на будущий год подыскивает, — процедил сквозь зубы оскорбленный Ванаг, — у меня плохо! Пускай, я его на привязи не держу.
У Мартыня Упита такое уж неудачное лицо: врал он, хвастался или что-нибудь утаить хотел — вся подноготная на нем сразу отражалась. Идя позади хозяина, он провел ладонью по широкому, загоревшему щетинистому лицу, чтобы стереть то, что на нем отпечаталось. Все же лучше что-нибудь сказать, не говоря ни да, ни нет.
— Что вы слушаете Либу Лейкарт, кто ее не знает? За спиной услышит или в дверную щель подсмотрит, а размажет как по-писаному.
Ванаг ничего не ответил, пошел прямо в дом. Мартынь завернул к Осису, который по счету клал в кучку гладко обтесанные ясеневые зубья для бороны.
Маленький Андр первым пригнал хозяйский скот. Выходя из хлева, он встретил Лиену с подойником, показал ей белую, очищенную от коры, хорошо обструганную еловую палку — новую рукоятку для ее навозных вил. Несмотря на спешку, Лиене пришлось остановиться, похвалить подарок и улыбнуться мастеру, а ему только это и надо было; вприпрыжку он побежал домой. Осиене гнала из загона своих трех коров и девять овец, между которыми затесался белоголовый теленок. Тале ей помогала. Двое младших пищали в конце прогона, мать только прикрикнула на них, чтобы не лезли скотине под ноги, — надавать пинков или оттаскать за волосы не было времени.
Хлев испольщика в пяти шагах от клети, покосившийся, низенький, полон мух; навоз валялся прямо у двери, хотя еще с весны на дворе уложена большая куча. Осиене сердито покрикивала в хлеву, несколько раз просвистела хворостина, потом все стихло, молоко зазвенело о подойник.
Галынь подвел к колодцу лошадей — своего серого и вороного, Андр Осис, прозванный Большим Андром, в отличие от пастушонка Андра Калвица, сына шурина старого Осиса, пригнал обоих своих гнедых. Браман подъехал верхом на серой кобыле, дергая за повод ненавистную Лысуху и ругаясь вполголоса. Машка уже раньше сама приковыляла на середину двора, Мартынь Упит распутал ее, накинул путы на шею и пустил к колодцу. Была неделя Галыня ездить в ночное, он ушел в дом поесть; лошадей поили Большой Андр с Браманом. Хозяин, старший батрак и испольщик стояли в дверях и наблюдали. Своего чалого Осиене уже напоила у реки и пустила обратно в загон.
— Питьевое ведро пачкают грязными мордами, — проворчал хозяин Бривиней. — Давно следовало корыто сколотить.
— У лошади морда грязная не бывает, — вступился Мартынь. — Теленок, тот окунает морду до самого дна, а лошадь только краешками губ пьет.
Осис понял, к кому относится упрек хозяина, и, кажется, почувствовал себя виноватым.
— Давно собираюсь, да времени нет. Теперь уж сколочу — вот только отсеемся; доски у нас есть, работы на час — и готово.
Большой Андр держал наполненное ведро на срубе колодца. Браман тащил Лысуху к ведру, но та закидывала голову и пятилась, не помогали никакие ругательства.
— Разве так напоишь лошадь, — смеялся Андр. — Ты зайди с хвоста и подтолкни, тогда дело пойдет.
— Разве это лошадь, — прошипел сквозь стиснутые зубы Браман, — дьявол ее знает, что за адово отродье!
Дьявола и ад он поминал через каждое слово. Он стал распутывать обтрепавшийся конец уздечки, но старший батрак уже был тут как тут и вырвал поводья у него из рук.
— Пошел прочь! — крикнул он. — Запугал скотину — боится тебя, как дикого зверя. Тоже, пахарь называется!..
Лысуха выдула целое ведро и ждала, пока достанут другое. Один глаз у нее с белым пятном, и казалось, что она все время косится на своего истязателя. Осис покачал головой.
— Смотрите, хозяин, как бы он какую лошадь совсем не покалечил.
Но Бривинь делал вид, что не слышит. Непонятно, как он терпит все эти дикие выходки Брамана?
Галынь успел уже наскоро поужинать и взобрался на своего серого. Гнать в ночное семь лошадей Бривиня одному не под силу, но помощников хватало. Для обоих Андров это стало неписаной и не упомянутой при найме обязанностью. Большой Андр не признавал другой лошади, кроме старого гнедого: у него ровный шаг и такая осторожная поступь, что он, как человек, умел перебраться по развороченному мостику через лесной ручей. Маленький Андр подвел серую кобылу к колодцу и, взобравшись на сруб, ловко вскочил на нее: здесь столько народу смотрит, необходимо показать всю ловкость, иначе лишишься славы наездника. Тут же переминалась с ноги на ногу Тале Осис. Старший батрак схватил ее под мышки и посадил на смирного гнедого. Она ездила верхом лучше любого мальчишки ее возраста. Отец поворчал, но не очень долго: девчонка насиделась за день у хозяйки за прялкой, пусть немного проветрится. Тале вскрикнула от радости, натянула узду так, точно ей надо было усмирить необъезженного жеребца, и не могла удержаться, чтобы слегка не ударить узловатым концом мягких пут по бокам лошади. Машку пустили вслед за другими, она не отставала ни на шаг и даже, проходя мимо ржи, ни разу не попробовала свежей зелени. Со слов старшего батрака все соседи знали умную кобылу Бривиня. Когда она проходила мимо, Ванаг, улыбаясь, похлопал ее по гладкому округлому крупу.
У хлева испольщика Катыня и Пичук, завидев Тале, закричали и, вытянув ручонки, спотыкаясь, побежали вслед за лошадьми — им тоже хотелось прокатиться. Выбежавшая на крики испольщица напрасно кричала вслед, девчонка стегнула гнедого по бокам и, подпрыгивая, понеслась впереди всех, только вихры развевались по ветру. Взбучка, предназначенная ей, досталась меньшим, на этот раз Осиене не поскупилась, сегодня она нервничала больше обычного: кроме постоянно дрожавшей правой руки, у нее дергалась и левая, и когда она доила корову, драгоценные струйки молока проливались на землю.
Окончив работу в хлеву, Либа Лейкарт поспешила в дом. Лизбете с Лаурой хозяйничали в кухне. Стало уже темнеть, но Либа кинулась к станку и начала ткать — лихорадочно, скрипя подножкой и сильно стуча бердом. Особенно работящей она не была, но ее услужливость имела свои причины. Во-первых, при найме говорилось, что Либа имеет право держать двух овец, а она привела с собой на Юрьев день трех, — эта незаконная третья овца заставляла ее проявлять чрезмерное усердие. А как же иначе могла она услужить хозяйке, чтобы быть лучшей и удержать за собой право заходить в хозяйскую комнату, наушничать Лизбете на работниц и на Осиене и, между прочим, узнать кое-что о жизни, которую вели эти богатеи?
Стало совсем темно, челнок два раза зацепился за основу и порвал пряжу. Но было бы глупо бросить работу, пока не выйдет хозяйка и не увидит ее за делом.
Но сегодня вечером Лизбете была не в духе. Вошла, поставила на стол большую миску похлебки и сказала недовольным тоном:
— Оставь, что ты там балуешься в темноте! Пряжа ведь рвется, кому такое сукно нужно!
Огорченная и смущенная вышла Либа из-за станка, пытаясь, однако, улыбнуться.
— У меня, хозяюшка, они совсем не рвутся! А коли порвется, то завяжу такой узелок, что ничего и не заметите.
— Знаю я твои узелки, — проворчала хозяйка и сердито провела рукой по ткани, словно отыскивая узелки.
Обиженная Либа только засопела и вышла узнать, что за шум на кухне.
Но шум был не в кухне, а на половине испольщика, там расходилась Осиене. «Такого дьяволенка, такого казака свет еще не видал. Разве это девочка? Нет чтобы в куклы играть, как другие девчонки, или чулки связать, — никак этому не научишь. Только бы на лошадей ей, пока шею не сломает, точно сам нечистый околдовал. С париями по пастбищу носится, дома некому за детьми присмотреть. Потом опять с грязными ногами спать полезет…»
Но в комнате был Мартынь Упит, он вступился за Тале. На этот раз виноват он — схватил девчонку и подсадил на лошадь, Мартынь отнял у Осиене розги и засунул обратно за потолочную балку. Тале прошмыгнула в кухню и вытерла глаза, которые уже были готовы к реву. Она не очень радовалась тому, что порка на этот раз ее миновала. Все равно за матерью не пропадет, в следующий раз припомнит старый долг, и тогда будет еще больнее, не раз уж испытала…
Пока собирались к столу, Браман, как обычно, всех опередил и, сопя, принялся за еду. Ему поставлена отдельная миска: он так солит, что другим невмочь. Картофельная похлебка густая, вся волость знала, что в Бривинях работать тяжело, зато кормят хорошо, мясо дают чуть не каждый день, — скуповатая Лизбете все-таки боялась утратить былую славу семьи. Но Браману всегда не хватало, ложку он запускал до самого дна миски, гущу вынимал с верхом и, прижав к краю, отцеживал жидкость. На этот раз кусков мяса в похлебке не было, но на поверхности плавали мелкие кусочки пожелтевшего сала. Браман подцепил, сколько мог, насыпал из туеса пол-ложки соли и, согнувшись над столом, начал хлебать, чавкая и дуя. Большой Андр по одну сторону и три девушки по другую — старались держаться от него подальше. Сопение Брамана всегда отравляло еду. Мартынь Упит, сидевший напротив, возле Лауры, несколько раз свирепо глянул через стол, и чем толще ломоть отхватывал Браман от ковриги, тем тоньше отрезал он сам. Но ни сердитые взгляды, ни хороший пример — ничто не помогало: в таком важном деле, как еда, Браман ничего не признавал, ни на кого не обращал внимания. Лизбете и Лаура лениво протягивали свои ложки к миске: после шафранного хлеба с изюмом похлебка с салом казалась невкусной.
