До завтрака она побежала в свой малинник. Тихо было так, что не шевелился ни единый лист. Все обильно смочила роса. Заросли малины были усыпаны не только ягодами, но и светлыми каплями, точно после дождя висели они на кончике каждого листка. Галя обирала холодную, мокрую ягоду и ела ее, а капли сыпались, и волосы ее, кофточка и руки стали мокрыми. И хотелось ей закричать: «Здравствуй, славное утро! Здравствуй!»
И тут, как вчера, появился Виктор. Она остановилась, не глядя на него и чего-то ожидая. Покусывая травинку, Виктор угрюмо сказал:
— Ты, Галюха, не сердись на меня. Я вчера выпил немного, вот и городил всякую чепуховину.
— А я и не сержусь… Не сержусь, — словно издали услыхала Галя свой спокойный голос, и он показался ей чужим, будто кто-то другой произнес эти слова. Но горькая обида все-таки вырвала звук, похожий на всхлипывание.
— Галя, Галя, — Виктор схватил ее за плечо. Она стремительно повернулась к нему.
В глазах ее будто затуманилось, и она поняла, что Виктор обнял ее, а может быть, это она обняла его, что он целует ее, а может быть, это она целует его. И целует, и плачет, и смеется, и смотрит в его глаза…
Новым для нее теплом и светом наполнилась жизнь. Будто вспыхнул костер и все озарил, и она жила, протянув к нему руки. В эти дни все обычное делалось для нее необычным, все пустяковое — значительным…
На рассвете около балагана осторожно зазвенел велосипедный звонок. Галя сразу же проснулась и выскочила к Виктору, только что приехавшему из села. Улыбаясь, он посмотрел вокруг — нет ли, мол, кого, — положил велосипед на мокрую, росную траву и схватил смеющуюся Галю в охапку. Он поцеловал ее в губы, в шею, в лоб, а потом молча показал на луг, и Галя всплеснула руками: над лугом кружилась белая метель. Галя не поверила своим глазам: кругом порхали бабочки. Откуда их нанесло столько? Взявшись за руки, Галя и Виктор подбежали к дороге. Здесь, вокруг большой лужи, на сыром песке копошилось множество бабочек.
— Да что это за нашествие? — поразилась Галя. И тут же поняла, что они слетелись на водопой, припали к влаге. Они обмерли от блаженства, вяло шевелили крылышками. Галя сгребла с дороги пригоршню бабочек и бросила их в Виктора. Они посыпались на него, как бумажные клочки…
И это утро запомнилось ей навсегда.
И была еще ночь у костра среди берез. Виктор наловил ведерко рыбы. Галя выпотрошила ее, нарезала в котелок картошку, бросила туда луковку, лавровый лист и повесила над костром. Все это она делала умело, быстро и с удовольствием.
Ожидая, когда сварится уха, Галя сидела, охватив руками поджатые ноги и положив голову на свои колени, а Виктор, растянувшись около нее, читал «Зверобоя». Березы, озаренные костром, клонились, простирали по ветру мягкие ветви. Шумело пламя, в котором утонул котелок. Уютно звучал голос Виктора: «Ну так вот, есть там один вождь, а у вождя — дочь, по имени Уа-та-Уа, что по-английски значит: „Тише, о Тише!“, это самая красивая девушка в стране делаваров. Все молодые воины мечтали взять ее себе в жены. Но случилось так, что Чингачгук полюбил Уа-та-Уа и Уа-та-Уа полюбила Чингачгука».
Когда в котелке заклокотало и всклубилась пена, Виктор отложил книгу, распалил трубку мира (сигарету) и спросил степенно:
— Уа-та-Уа! Когда же насытится последний из могикан? Запах ухи могут учуять презренные, трусливые гуроны.
— Тише, о тише! — откликнулась Галя.
И эта ночь была их вигвамом, а костер — семейным очагом.
И запомнилась Гале эта ночь навсегда.
А однажды они плавали на пироге. Вдали громоздились медные горы заката. Виктор тихонько пел:
Когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаянье,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу —
Последний, случайный.
Последний троллейбус по улице мчит,
Вершит по бульварам круженье,
Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
Крушенье, крушенье.
И от мелодии, и от слов, и от голоса Виктора Гале хотелось плакать. Ей было жаль «потерпевших крушенье». Образ последнего ночного троллейбуса, который приходил на помощь отчаявшимся, пронзал ее сердце.
А в сумерках они подкараулили таинственный миг на реке, когда звезды кувшинок и белых лилий стали медленно угасать, закрываться и тихо уходить на ночь под воду.
Виктор опустил весла, перебрался к Гале и обнял ее. И как-то случилось так, что лодка перевернулась. Вынырнув, они схватились за борт и принялись хохотать. А потом они ныряли, надеясь увидеть, как спят в воде лилии…
И этот удивительный вечер на реке запомнился ей навсегда.
И еще раз приходили они к реке на это место. И Виктор пел уже другую песню, песню о маленьком оркестрике надежды под управлением любви. Они сидели на белом песке среди тальников. Песок был мелкий, чистейший, сыпучий. Галя набросила на голову легкий платок, закрывая от комаров шею, лоб. Над рекой висел кованый, остроконечный месяц, на белых песках чернели тальники. Виктор отгонял комаров зеленой веткой. Разговорились они тогда о жизни, о людях.
— А вообще у человека не должно быть ничего особенно заветного, — говорил Виктор. — Я вот жил в городе. Пришел однажды домой, хотел спать ложиться, а вместо этого взял чемоданчик, закурил и пошел куда глаза глядят. Шел, шел и сюда пришел. И сейчас вот могу встать, закурить и уйти куда глаза глядят. У человека не должно быть ничего дорогого, кроме свободы. Вот это по мне.
— Ну, а дело? Человек же должен что-нибудь сделать, оставить в жизни свой след, — возразила Галя.
Виктор поморщился.
— Я слышу голос десятиклассницы. Какой след? След оставляют гении. Или народ целиком, весь. Есть след Пушкина, и есть след народа. Но не может быть следа Витьки Кистенева. Да чего тут ломать голову? Мне и так хорошо. А надоест — плюну и уйду.
— Все-таки что же ты думаешь о жизни? — чуть обиженно спросила Галя.
— А я не думаю. Зачем?
Уже в полночь они распрощались, и Виктор укатил на велосипеде в село. Там у него были какие-то дела…
Так они жили, как живут, наверное, все влюбленные, превращая будни в праздники, обычное — в сказку.
17
За завтраком у костра Маша узнала, что Веников с Короедовым загуляли. Маша напустилась на Кузьму Петровича:
— Нельзя же отпускать вожжи. Вы — бригадир! Народу и так не хватает, а тут попойки.
— Приведем, приведем их в христианский вид, — степенно ответил Кузьма Петрович.
— А то я сама пойду к Копыткову, к директору, — не унималась Маша. — Веников и Короедов знают, что прошлый год скотина голодала, и все-таки бросили работу. Ну, что это за люди? Как будто на хозяина работают!
— Подожди, Маша, не горячись, — внушал ей Кузьма Петрович. — Мужики сами одумаются и нагонят свое.
Шурка засмеялся:
— Сегодня так-сяк, а завтра махнем: бери больше — бросай дальше!
— На косилки я посажу сегодня других, — сказал Кузьма Петрович. — А их стегану… рублем! Чтоб не на что было опохмелиться.
На другой день пьянчуги тоже не явились.
— Негодяи, вот негодяи! — возмущалась Маша. — Ведь и ты, Галка, из-за них горишь! Не выполнишь план.
В этот день на Галины косилки сели Маша с Тамарой. Едва начали с горем пополам косить, как из-за березняка вывернулся «газик». Когда он, подъехав ближе, остановился, из кабины вылезли по-бабьи рыхлый Копытков и громоздкий Перелетов. Увидев их, Маша засигналила остановку, спрыгнула с косилки и скомандовала:
— Галка, идем!
Еще не добежав до них, Маша закричала Копыткову:
— Павел Иванович, это что же такое делается?! Когда же это кончится?!
— Чего ты переживаешь? — с беспокойством спросил Копытков. Он очень не любил поездки с директором: неполадок хоть лопатой греби, и за все глазами хлопай, а у Перелетова на всякие изъяны прямо собачий нюх. Того и гляди шею перепилит. И хоть бы указывал на недостатки просто, по-человечески, а то ведь все норовит с подковыркой, с ехидством, не говорит, а шилом тыкает в душу. Наградил же бог человека таким зловредным языком! Теперь вот эта горластая, язвило бы ее, чего-нибудь ляпнет, расхлебывай потом.
Маша рассказывала о пьянке Веникова и Короедова, а Копытков страдальчески морщился: «Дернул ее черт за язык, не могла сказать мне одному, обязательно нужно поднимать крик на весь базар».
— Вместо этих пьяниц на косилки посадили меня да Михееву Тамару! А мы и управлять-то ими едва можем! Ковыряемся!
— Ай-яй-яй, Маша-Маша, да разве можно так?! — с укором заворчал Перелетов. — Ведь это же, наверное, кумовья твоего начальника. Небось, сколько литров горилки с ними выпито, сколько раз певалось «шумел камыш», а ты их так… Нечуткая ты, посягаешь на самое сокровенное!
