Как ни строг учет, но «тюремщик думает о своих ключах меньше, чем арестант о побеге» – так говорит автор «Пармской обители».
«Комбеды» возникли стихийно, как арестантская самозащита, как товарищеская взаимопомощь. Кому-то вспомнились в этом случае именно «комитеты бедноты». И как знать, – автор, вложивший новое содержание в старый термин, – быть может, сам участвовал в настоящих комитетах бедноты русской деревни первых революционных лет. Комитеты взаимопомощи – вот чем были тюремные «комбеды».
Организация комбедского дела сводилась к самому простому виду товарищеской помощи. При выписке «лавочки» каждый, кто выписывал себе продукты, должен был отчислить десять процентов в «комбед». Общая денежная сумма делилась на всех безденежных камеры – каждый из них получал право самостоятельной выписки продуктов из «лавочки».
В камере с населением 70–80 человек постоянно бывало 7–8 человек безденежных. Чаще всего бывало, что деньги приходили, должник пытался вернуть данное ему товарищами, но это не было обязательно. Просто он, в свою очередь, отчислял те же десять процентов, когда мог.
Каждый «комбедчик» получал 10–12 рублей в «лавочку» – тратил сумму, почти одинаковую с денежными людьми. За «комбед» не благодарили. Это выглядело как право арестанта, как непреложный тюремный обычай.
Долгое время, годы, быть может, тюремная администрация не догадывалась об этой организации – или не обращала внимания на верноподданническую информацию камерных стукачей и тюремных сексотов. Трудно думать, что о «комбедах» не доносили. Просто администрация Бутырок не хотела повторить печального опыта безуспешной борьбы с пресловутой игрой в «спички».
В тюрьме всякие игры воспрещены. Шахматы, вылепленные из хлеба, разжеванного всей камерой, немедленно конфисковывались и уничтожались при обнаружении их бдительным оком наблюдающего через «волчок» часового. Самое выражение «бдительное око» приобретало в тюрьме свой подлинный, отнюдь не фигуральный смысл. Это был обрисованный «волчком» внимательный глаз часового.
Домино, шашки – все это строжайше запрещено в следственной тюрьме. Книги не запрещены, и тюремная библиотека богата, но следственный арестант читает, не извлекая из чтения никакой другой пользы, кроме отвлечения от собственных важных и острых дум. Сосредоточиться над книгой в общей камере невозможно. Книги служат развлечением, отвлечением, заменяют домино и шашки.
В камерах, где содержатся уголовники, в ходу карты – в Бутырской тюрьме карт нет. И нет там никаких игр, кроме «спичек».
Это – игра для двоих.
В спичечной коробке пятьдесят спичек. Для игры оставляют тридцать и закладывают их в крышку, ставя ее вертикально, на попа. Крышку встряхивают, приподнимают, спички высыпаются на стол.
Играющий первым берет спичку двумя пальцами и, действуя ею как рычагом, отбрасывает или отодвигает в сторону все спички, какие можно выбрать из груды, не потревожив других. При сотрясении двух спичек вместе он теряет право играть. Дальше играет другой – до первой своей ошибки.
«Спички» – это самая обыкновенная детская игра в бирюльки, только приспособленная изобретательным арестантским умом к тюремной камере.
В «спички» играла вся тюрьма, с завтрака до обеда и с обеда до ужина, с увлечением и азартом.
Появились свои спичечные чемпионы, завелись наборы спичек особого качества – залоснившихся от постоянного употребления. Таких спичек не зажигали, прикуривая папиросы.
Игра эта сберегла много нервной энергии арестантам, внесла кое-какой покой в их смятенные души.
Администрация была бессильна уничтожить эту игру, запретить ее. Спички-то ведь были разрешены. Они и выдавались (поштучно) и продавались в магазине.
Корпусные коменданты пробовали ломать коробки, но ведь и без коробка можно было обойтись в игре.
Администрация в этой борьбе с игрой в бирюльки была посрамлена – все ее демарши ни к чему дельному не привели. Вся тюрьма продолжала играть в «спички».
По этой же самой причине, боясь посрамления, администрация смотрела сквозь пальцы и на «комбеды», не желая ввязываться в бесславную борьбу.
Но, увы, слух о «комбедах» полз все выше, все дальше и достиг Учреждения, откуда и последовал грозный приказ – ликвидировать «комбеды» – в самом названии которых чудился вызов, некая апелляция к революционной совести.
Сколько нравоучений было прочтено на поверках. Сколько криминальных бумажек с зашифрованным подсчетом расходов и заказов при покупке было захвачено в камерах при внезапном обыске! Сколько старост побывало в Полицейской и Пугачевской башнях, где были карцеры и штрафные палаты.
Все было напрасно: «комбеды» существовали, несмотря на все предупреждения и санкции.
Проверить действительно было очень трудно. Притом корпусной комендант, надзиратель, долго работая в тюрьме, несколько иначе смотрит на арестантов, чем его высокий начальник, и подчас в душе становится на сторону арестанта против начальника. Не то чтобы он помогал арестанту. Нет, он просто смотрит на проступки сквозь пальцы, когда можно посмотреть сквозь пальцы, он не видит, когда можно не видеть, он просто менее придирчив. Особенно если надзиратель немолод. Для арестанта лучше всего тот начальник, который немолод и в небольших чинах. Сочетание этих двух условий почти обещает относительно приличного человека. Если он к тому же еще и выпивает – тем лучше. Карьеры такой человек не ищет, а карьера надзирателя тюремного и особенно лагерного – на крови заключенных.
Но Учреждение требовало ликвидации «комбедов», и тюремное начальство безуспешно пыталось добиться этого.
Была сделана попытка взорвать «комбеды» изнутри – это было, конечно, самое хитрое из решений. «Комбеды» были организацией нелегальной, любой арестант мог воспротивиться отчислениям, которые делались насильно. Тот, кто не желал платить такие «налоги», не хотел содержать «комбеды», мог протестовать и в случае своего отказа, протеста нашел бы тотчас же полную поддержку тюремной администрации. Еще бы – ведь тюремный коллектив не государство, чтобы взимать налоги, – значит, «комбеды» – это вымогательство, «рэкет», грабеж.
Бесспорно, любой арестант мог отказаться от отчислений. Не хочу – и баста! Деньги мои, и никто не имеет права посягать и т. д. При таком заявлении никаких вычетов не производилось и все заказанное доставлялось полностью.
Однако кто рискнет на такое заявление? Кто рискнет противопоставить себя тюремному коллективу – людям, которые с тобой двадцать четыре часа в сутки, и только сон спасает тебя от недружелюбных, враждебных взглядов товарищей? В тюрьме невольно каждый ищет душевную поддержку в соседе, и ставить себя под бойкот – слишком страшно. Это – пострашней угроз следователя, хотя никаких физических мер воздействия тут не применяется.
Тюремный бойкот – это орудие войны нервов. И не дай бог никому испытать на себе подчеркнутое презрение товарищей.
Но если антиобщественный гражданин слишком толстокож и упрям – у старосты есть еще более оскорбительное, еще более действенное оружие.
Лишить арестанта пайки в тюрьме никто не вправе (кроме следователей, которым это бывает нужно для «ведения дела»), и упрямец получит свою миску супа, свою порцию каши, свой хлеб.
Пищу раздает раздатчик по указанию старосты (это одна из функций камерного старосты). Нары – по стенам камеры разделены проходом от двери до окна.
У камеры четыре угла, и пищу раздают с каждого из них по очереди, день – с одного, день – с другого. Смена эта нужна для того, чтобы повышенная нервная возбудимость арестантов не была растревожена каким-нибудь пустяком, вроде «вершков» и «корешков» бутырской баланды, чтобы уравнять шансы всех на густоту, на температуру супа… мелочей в тюрьме нет.
Староста подает перед раздачей разрешительную команду и добавляет: а последнему дайте такому-то (имярек) – тому, кто не хочет считаться с «комбедами».
Это унизительное, непереносимое оскорбление может быть сделано четырежды за бутырский день – там утром и вечером дают чай, в обед – суп, в ужин – кашу.
Во время раздачи хлеба «воздействие» может быть оказано пятый раз.
Звать корпусного коменданта для разбора подобных дел – рискованно, ведь вся камера будет показывать против нашего упрямца. В таких случаях положено коллективно лгать, корпусной не найдет правды.
Но эгоист, жадюга – человек твердого характера. Притом он только себя считает невинно арестованным, а всех своих тюремных сожителей – преступниками. Он вдоволь толстокож, вдоволь упрям. Бойкот товарищей он переносит легко – эти интеллигентские штучки не заставят его потерять терпение и выдержку. На него могла бы подействовать «темная» – старинный метод внушений. Но никаких «темных» в Бутырках не бывает. Эгоист уже готов торжествовать победу – бойкот не оказывает надлежащего действия.
