Вот и сейчас: над кем-то подшучивали, обсуждали итоги конференции, ратовали за какую-то школу, которую из-за малочисленности учеников собираются закрыть...
Вообще, насколько понял Шохов по чужим разговорам, детишек в первые классы пошло меньше, чем в прошлые годы, а в будущие годы и того будет меньше. Нет молодежи в деревнях, нет и прироста. А какая же перспектива у деревни без прироста? Нет и не будет перспективы у нее. А что же будет?
Этот вопрос в разной форме, но непрерывно, начиная с автобуса, возникал в раздумьях Шохова, потому что речь-то шла не о чужом, о родном, самом первичном для его жизни, о его деревне, о его земле...
Пока по чужой земле мотало Шохова, пока он, там или сям, планы свои строительные вытягивал, здания выше сосен поднимал, тут-то, дома у него, как у хозяина, бросившегося в отходничество, в упадок пришло. Не у него лично, так надо понимать, а в целом, в деревне, в деревнях, но, может, и конкретно, и в доме, ведь он не видел своего дома и знал только по редким письмам, насколько в нем все живо и цело.
А ведь началось с учителей, с их неторопливых разговоров, с их сеток, в которых везли они в деревню масло из районного центра. И масло, и яйца, и даже огурцы с хлебом.
Два десятка километров от совхоза по болотистой, но наезженной дороге, через лес.
Совхозная усадьба новая, Шохов в ней никогда не бывал. У какого-то человека спросил дом Афанасия Шохова, своего старшего брата. Знал, что Афоня поселился в позапрошлый год с новой семьей (жену привез из Пензы с ребенком) и работает на молоковозе.
— Второй дом, там машина стоит,— сказал человек.
Дом, не изба, по городскому проекту построенный, хоть и деревянный. С двух сторон крылечки: значит, на две семьи. Крыша железная, окошки большие, прежде такие звались: красными или косящатыми; обшит снаружи досками, но не покрашен, и заборчик не покрашен, и сразу видно, что строилось это недавно. Все придирчиво оглядел Шохов, с прицелом оглядел на дальнее, на свое. И огород при доме небольшой, соток на пять, и сарай для скотины, и лабаз для дров, и туалет рядом. Возле калитки стоял желтый молоковоз (может, это он лихо сегодня проносился мимо Шохова, томящегося в Тужах, но как узнаешь!), и две канистры, и запаска возле самого крыльца.
Можно представить, что жили здесь неплохо.
Шохов постучался, сперва несильно, потом погромче. Никто ему не открывал. Он поставил чемоданчик и сел на ступеньках крыльца. Вроде бы и дома, пусть до своей деревни еще восемь верст, а тут все неродное, и ничего не шепчет ему, но все равно. Дом брата это почти что свой дом, и примут тут как полагается, как принимают Шоховы от века.
Человек, тот самый, которого спрашивал Шохов дом Афанасия, поглядел через заборчик и сказал:
— Он чево, не открывает?
— Никого там нет, — сказал Шохов с сомнением.
— Есть. Раз машина стоит, он точно дома. Вы стучитесь сильней, он спит, наверное.
Человек ушел, а Шохов поднялся и постучал опять. На этот раз погромче. И, правда, стукнуло в сенцах, раздались шаги, и женский голос спросил: «Кто там?»
— Мне Афанасия Афанасьича,— сказал Шохов громко.
Зазвенела щеколда, приоткрылась дверь. Молодая женщина, тонкая, светловолосая, выглянула из нее.
— Нет его,— произнесла, глядя на Шохова.— А он вам зачем?
Шохов спросил:
— Вы кто, Валя? Его жена?
— Я,— сказала женщина.
— А я Григорий, брат Афони, я же написал, что приеду...
Женщина всплеснула руками:
— Господи, да дома он, дома! Я думала, за бензином пришли, не хотела будить. А он как со смены пришел, так и дома. Лег и спит. Сейчас разбужу.
Она провела Шохова в комнату, которая, по-видимому, была здесь как столовая и как кухня. Из соседней комнаты был слышен ее голос:
— Афонь, слышь, брат приехал! Ну, проснись же, брат твой приехал, ну?
И голос глухой спросонок:
— Чево? Кто? Какой брат? Мишка, что ль? Леха?
— Да нет же, это Григорий, ну, который... Ну да!
И тут стали слышны босые ноги по полу и встал Афоня в дверях: в домашних штанах, в майке, и босиком, и голова всклокочена. Посмотрел голубыми вприщур шоховскими глазами на Григория и засмеялся, качнув головой:
— Ядри твоя совсем! Надо же! Приехал Гриха! А я-то заснул и говорю Валюхе: стучатся, слышь. А она грит, подождут, неча, еще вставать из-за них. А это Гриха!
И большими, как рычаги сильными руками сжал брату плечи, все усмехаясь и приговаривая свое: «Ядри твоя совсем! А? Гриха?»
Пока Афоня умывался, а Валя хлопотала возле плиты, Шохов открыл чемодан и достал подарки. Невесть какие подарки, купленные на скорую руку в Москве, но все же столичные: печенье, конфеты, сыр, колбаса и две бутылки водки. Все это положил на стол, а сам прошелся по квартире, в общем-то обставленной по-городскому: здесь тахта с покрывалом и низкая деревянная кровать, и шифоньер полированный, и тумбочка с телевизором. Кухня, она же столовая, была попроще, ее делила пополам большая печь, хоть и не с казенкой для лежания, но сложенная так же, как кладутся русские печи. Рассмотрел Шохов и прихожую, и кладовочку при входе, и голбец, ведущий в подвал, и даже водяные размывы на потолке: видать, протекала крыша. Про себя подумал, что старший брат, помыкавшись после армии по разным городам, испробовав разные профессии, как бы застрял между городом и деревней, и сама обстановка, и образ жизни тоже непонятно какие — не то городские, не то деревенские.
Вон и соленья на окошке, приготовленные на зиму, хоть свой подвальчик, а приготовлены, как готовят в городе: в стеклянной банке с притертой крышкой. И холодильник в уголке, чтобы лишний раз в подвал не лазить, и плита газовая от баллона, а стол по-деревенски крепко рубленный и ничем не накрыт, и табуреты, и лавка судная у стены с ведрами, и особенно печка. Может, Афоня ее и построил такую, чтобы сохранялся дух родной избы в Васине?
Между тем Валя сварила на газе картошки, нарезала колбасы, своей и той, что из гостинцев, и сала нарезала, и свежих огурчиков прямо в миске подала.
Афоня сел за стол как был, в майке и босиком. Было видно, что он нисколько не загорел за лето. Как водится, уважительно взял в руки и рассмотрел бутылку, налил доверху три стограммовых стаканчика и, поднимая свой, зябко повел плечами.
— Ну, ядри тебя совсем! С приездом, что ли, братень! — и выпил разом. И Валя, мило улыбнувшись Шохову, выпила, поднялась и принесла горячей картошки.
За первой рюмкой пошла вторая и третья. Стало Шохову тепло, по-домашнему радостно. Разговор нахлестывался на разговор, и говорили одновременно и про то, как живут родители, и как Шохов стучал, а ему не открыли, и о делах совхозных, сколько приходится Афоне ездить, чтобы принять и сдать на маслозавод молоко. Километров двести, в две смены. И Валя экспедитором при нем тоже ездит. Так с четырех утра до четырех дня.
— Почему две смены-то? — спросил Шохов.
— А чего дома делать? — тоже спросил Афоня.— Дома вон — пришел и спи. А так мы зарабатываем, ядри тебя совсем...
Тут затарахтел под окном мотоцикл и в комнату вошел подросток, темноглазый, темноволосый, явно не шоховских кровей. Да и от мамы Вали взял он немного: нос да губы. Поздоровался с Шоховым, от обеда отказался и попросил:
— Бать, поедем за клюквой, а?
— Отстань,— сказал Афоня.— Брат приехал. Какая, ядри, тут клюква.
— Так я поеду? — сказал сын.
— Езжай. Только поздно ведь?
— А сейчас до десяти светло.
— В лесу-то раньше темнеет...
— Как стемнеет, вернусь.
Сын взял рюкзак, завел мотоцикл и уехал.
Афоня без похвальбы сказал, что Володька за лето одичал, живет в лесу да в Васине, его здесь не видать.
— А у тебя кто? — спросил Шохова.
— Тоже сынок. Тоже Вовка, — отвечал он,— В первый класс проводил. Я уволился-то раньше, но задержался... Все-таки школа!
— А куда, ядри, нацелился? В Москву небось? Там, ядри, и водка слаще! А?
— Не знаю,— сказал Шохов.— Мать-отца повидать хочу. А в Москву я и задаром не поеду. За два дня устал. На улице толкаются, как на вокзале.
— Вот и я говорю! Как там жить, если на ноги друг другу наступают? — воскликнул Афоня.— Я проездом оказался, так ничего не мог найти. Сперва не мог столовой найти, потом туалета, а потом гостиницы... Не-е, у нас тут лучше.
За разговором не заметили, как в одночасье стемнело и хлынул теплый дождь. Затарахтел мотоцикл, и весь мокрый появился Володька и стал говорить, что клюквы в лесу много и, если бы не дождь, он набрал бы целое ведро. Он высыпал из рюкзака густо-красную сочную клюкву, и Валя, ополоснув в чашке, тут же подала ее на стол.
Зажгли свет, потому что за тучей незаметно стемнело. Уже подходила к концу вторая бутылка, когда Афоня вспомнил:
— Ты сегодня хотел в Васино?
— Так поздно? — усомнился Шохов.
— А что поздно-то? Домой никогда не поздно, а?
