— Осторожно-о! — кричит станционный жандарм. Старый Алкснис с Линитом одновременно замечают товарный поезд, который, пропустив пассажирский, подходит по смежному пути к станции. Затем они медленно направляются к коновязи.
Почти все, кто привез пассажиров, уже разъехались. Рядом с гнедым старого Алксниса стоит всего несколько лошадей. На станции безлюдно. Только помощник начальника станции в красной фуражке важно шагает по перрону, встречая товарный поезд. Дверь в буфет третьего класса слегка приоткрыта. Оттуда валит облако белого пара.
— Зайдем, а? — подмигивает Линит, указывая на дверь. — Я угощаю. Только что получил от аптекаря за пилку льда.
Старый Алкснис отмахивается.
— Не стоит, в другой раз. Если тебе домой, то подвезу до перекрестка.
— Домой, домой — куда же еще! — живо отзывается Линит.
По правде говоря, он все время только и думал о том, как бы добраться до дому. Опередив старого Алксниса, он отвязывает его лошадь. В сани садится с самого краю.
— Садись поудобней, — предлагает ему старый Алкснис, — места хватит.
— Спасибо, спасибо! — отвечает Линит. — Ты не беспокойся, я уж как-нибудь… Мне бы только доехать: семь верст… За ночь всю дорогу замело.
— Да-а, малость замело… — рассеянно отвечает Алкснис и умолкает. Видно, что он думает о другом. Линит вежливо покашливает, и тоже молчит. Гнедой трусит ленивой рысцой. Печально позвякивает соскочившее со шлеи колечко.
Немного погодя старый Алкснис поднимает голову и, кашлянув, смотрит на своего спутника.
— Смотрел, смотрел, — говорит он ни с того ни с сего. — Думал, помашут: Янис — фуражкой, Амалия — платочком. До того ли… В вагоне полно учеников и учениц… У них свои разговоры. Да, Линит, нелегко с детьми.
— Нелегко, хозяин, нелегко, — с готовностью соглашается тот. — Ученье стоит денег.
— Деньги что… Для детей не жалко… Тут другое…
Линит откашливается, не знает, как продолжить разговор.
Наконец на авось спрашивает:
— Что же, твой сын — на доктора учиться хочет?
Старый Алкснис качает головой.
— Это уж там видно будет… Сам толком не говорит. Знаешь, Линит, какие теперь дети пошли: все только про себя, все сами… Отец, мать, — что они им теперь…
Линиту становится неловко. Он долго трет нос варежкой.
— Да, вот оно как, — бормочет он. — Нынче мудрено стало на свете жить.
Старый Алкснис вынимает изо рта трубку, прячет ее в карман шубы. Затем поворачивается к спутнику.
— Ты, Линит, ничего не знаешь, у тебя нет детей. Никому я не говорил, а тебе скажу, ты мне вроде как родственник. Нехорошо, правда, чужому человеку про своих детей! Но у меня сегодня весь день сердце ноет. Да что — весь день, все эти две недели, пока они дома были. Днем ходишь и украдкой поглядываешь на них, а сердце прямо разрывается, словно от горя какого. Разве они побегают, пошалят или снежками покидаются, как мы, бывало? Весь день в комнате, над книжками гнутся, шушукаются друг с другом, словно родителям и знать не надо, что у них на душе. Бледные такие, отощали, смотреть больно… Ночью лежишь, а сон нейдет. Лежишь с открытыми глазами, прислушиваешься, как дети дышат, думаешь и никак не поймешь, почему они такие молчаливые, чужие.
— Да-а! — вставляет Линит, чтобы показать, как внимательно он слушает. — Эти городские школы — не шутка. Они здоровье съедают.
— Будто охладели… — продолжает разматывать нить своих мыслей старый Алкснис. — Вот мы с матерью порешили: может, пареньку нехорошо одному там, в большом городе, среди чужих. Надо и дочку послать, вместе им там как дома будет. Ты знаешь, какая у нас Амалия была: как пташка, которая ни минутки на одной ветке не усидит, как ртуть… Летом все вишни обломает, зимою во всех сугробах переваляется. А теперь приедет домой — мы с матерью глядим-глядим на дочку, а ее и не узнать! Платье на ней какое-то поношенное, волосы нечесаные, походка вялая. Мать слезами обливается. Спрашиваем: уж не захворала ли? Помотает головой: нет, устала. А скажи, Линит, разве мы в их годы знали, что такое усталость?
Навстречу едет длинный обоз саней со льдом. Гнедой Алксниса сам сворачивает к канаве и останавливается. Некоторые возчики, проезжая мимо, здороваются со старым Алкснисом, но он не отвечает. Неподвижно смотрит он на вожжи и думает свою думу.
— С озера едут… — кивает Линит вслед обозу. — Весь этот лед я заготовил.
Но Алкснис не слушает его. Гнедой еще не успел выбраться на дорогу, а он опять продолжает свое.
— Разговаривают с нами, как с чужими. Сразу видать, что не от души. А между собою часами говорят и шепчутся. Вот когда оттепель была, сын батрака Мартыня с девушками на дворе игру в снежки затеяли; пристали мы с матерью к детям: подите, мол, и вы поиграть. Вышли, десяти минут не побыли, и обратно. Не нравится… На Новый год в Доме общества бал устраивали. Мы их туда прямо силой гнали — и все напрасно, не поехали. Какой, мол, толк от этих балов — одни глупости. Ну что ты скажешь, Линит: словно старики! Повеселиться не умеют… Давеча, когда туда ехали, я у станции увидел выброшенную за забор старую рождественскую елку. Мне тут сразу в голову пришло — и теперь никак забыть не могу, — разве их молодость не похожа на такую вот выброшенную елку? Свечки погасли, детские утехи кончились. Спрашиваем: все ли у вас там такие? Нет — не все. Другие, говорят, живут беспечно, весело, не думают ни об учении, ни о цели жизни.
— Цель жизни… — немного погодя медленно цедит сквозь зубы старый Алкснис. — Мне сдается, что в ней-то вся и беда. Только поди пойми, что они думают, когда ничего тебе не говорят. Ломай себе голову, думай сколько хочешь, — все равно ничего не придумаешь. Все мысли словно об стенку ударяются. А сердце чует, что хорошего в этом нет. То, что сердце детей от родителей удаляет, не может исходить от господа. Да… Сегодня утром перед отъездом собрались на молитву. Перелистываю книгу псалмов, а украдкой на них посматриваю. Чудно мне чего-то… И в самом деле: они так переглянулись, что у меня книга в руках задрожала, и петь никак не могу. Напев знакомый издавна, а петь не могу. А у матери, смотрю, слезы на глазах… она тоже заметила.
Линит сердито откашливается.
— Да, отец, распустилась теперь молодежь. Чересчур распустилась. Что теперь для них родители, что слово божье! Мирская премудрость, мирские утехи — вот чему они поклоняются.
Старый Алкснис вздыхает.
— Нет, Линит, у них этого нет, чтобы с умыслом или досадить. Вижу я: и не хотят они, да иначе не могут. Ими управляет какая-то тайная сила, какая-то непостижимая власть. Мы этого не понимаем, и они не понимают, мы не можем иначе, и они не могут… Приди нам это раньше в голову — стали бы посылать их учиться! Поучились бы тут в приходской школе и прожили бы. Много ли мы учились, а разве не стали людьми? Вот и они бы так.
— Не в этом счастье, — кивает Линит головой. — Нынче молодежь всюду одинакова. Нечистый всюду сеет свое семя…
— Неисповедимы пути господни… — задумчиво говорит старый Алкснис. — Нельзя поверить, чтоб на то была божья воля, и нельзя поверить, что такое может случиться наперекор ей. Я чуть слезами не залился, когда дети сели в вагон. Все казалось — что-то позабыл, что-то еще сказать надо, а сам не могу вспомнить. Смотрю вслед поезду, — может, помашут фуражкой или платочком, как всегда. Но нет — и не вспомнили… Где там: обступила целая толпа товарищей и подружек!
Старый Алкснис внезапно умолкает — слишком дрожит у него голос, и ему неприятно, что Линит это замечает. Его печаль постепенно перешла в озлобление, которое ищет выхода. Глаза у Алксниса загораются.
— Но-о, стервец, тащится, как дохлый, — и, наклонившись, он изо всех сил ударяет гнедого вожжой по крестцу. Тот с испугу подскакивает и так дергает сани, что Линит чуть не вываливается из них. И тут же конь переходит на резвую рысь. Прижав длинные мохнатые уши, он удивленно косится одним глазом назад.
Продолжительное, неловкое молчание. Старому Алкснису неприятно, что он почти чужому человеку столько наговорил о своих детях и что на сердце от этого вовсе не полегчало, а стало еще тяжелее. Неприятно и Линиту — он не знает, что сказать, как утешить любезного хозяина. Наконец собирается с духом, откашливается.
— Лен вы уже кончили трепать? — заговаривает он другим голосом.
— Что — лен? Да, почти… еще каких-нибудь полберковца осталось. Лен нынче не в цене.
— Да, слыхал. Трудно придется в нынешнем году хозяевам: хлеб совсем дешевый, лен тоже, а расходы большие.
— Расходы большие… Слушай, Линит, ты никому не передавай, что я тебе про детей говорил… Это я одному тебе.
— Что ты, отец! — Линит с достоинством машет рукой. — Разве я баба? У меня, как в сундуке под замком.
— Да я не то сказать хотел… — Старый Алкснис пытается засмеяться. — Неужто я про своих детей плохое говорить стану… Так, иногда находит.
