— Верно, крёстная, — покорно соглашается Ксения, — верно, запуталась я... Сама знаю свое горюшко...
В избе висит напряженное молчание. Женщины — старая и молодая — уходят одна от другой. Обе сумрачные и обиженные.
Вечер густеет. На деревне покой. Собаки притихли. Стынет мглистый воздух: мороз набирается сил к утру. Утром освирепеет он, обожжет, упруго застынет.
За остывшими стенами, со двора несется лай Пестрого. Женщины прислушиваются к лаю: кто-то старается попасть во двор.
Ксения выходит на крыльцо.
— Арина Васильевна! — кричит из-за ворот соседка. — Тут твою спрашивают, Ксению.
— Кто это? — недовольно осведомляется Ксения.
— Ну, вот она и сама! — услужливо рокочет голос за воротами. — Проходите! — У ворот Ксения сталкивается с закутанной женщиной.
— Здравствуйте! Это вы — Ксения Коненкина? — весело спрашивает пришедшая. Голос ее не знаком Ксении.
— Я самая. А вы зачем?
— От Павла Ефимыча я, от Коврижкина.
Они входят в избу. Приезжая распутывает с себя шаль, сбрасывает шубу, топает у дверей обутыми в валенки ногами, чтоб снег отстал. Ксения разглядывает ее. Видит незнакомое молодое лицо с гладко зачесанными темно-русыми волосами, крепкую грудь, мягко перекатывающуюся под темной, простого покроя кофточкой; замечает упорный, но ласковый взгляд карих глаз.
— Здравствуйте! — еще раз говорит женщина, раздевшись и проходя на средину избы. — Озябла я! Как с подводы слезла, так и пошла искать вас!
Ксения с крёстной выжидающе глядят на нее. Они не спрашивают словами, но вопрос слишком неприкрыто светится на их лицах; приезжая видит это и охотно объясняет:
— Я в Максимовщину учительницей еду. Из города. Павел Ефимыч узнал, что мимо вас проезжать буду, велел зайти поклон передать. А я и думаю: не пустят ли переночевать? Пустите?..
Ксения стряхивает с себя неприязнь и оцепенение.
— Ночуйте! — со скупою приветливостью приглашает она. — Милости просим!
Через некоторое время Арина Васильевна, разжегши самовар, сбегала на квартиру, куда заехал подводчик учительницы, и оттуда принесли ее вещи — небольшой сундук и постель. Немного позже на столе пыхтел самовар, побрякивали чашки, и три женщины, сидя вокруг стола, молчаливо пили чай
За чаем Ксения узнала, что учительницу зовут Вера Алексеевна. А после чаю, при мигающем красноватом свете лампочки, в тепле, когда за окнами крепчал мороз, медленно и сначала неуверенно и робко завязывается беседа.
13.
В спокойную жизнь Егора Никанорыча вторгнулись беспокойства и заботы. Не шевелилась, не шевелилась верхнееланская беднота, а как тронулась с места — и почувствовал председатель сельсовета конец своему мирному житию. Пошумев на первом собрании, потратив много времени по неопытности зря, маломощные мужики все же положили начало кресткому. А лиха беда начать. Появились коноводы, выделилась крепкая и напористая кучка мужиков понапористей. Зажглись желанием постоять за себя. А так как в Верхнееланском поддержки и совета неоткуда было ждать (председатель и секретарь отговаривались недосугом), то посоображали, пораскинули умом да и сгоняли ходоков, представителей в волость.
Ходоки из волости вернулись, нагруженные указаниями, советами, инструкциями и всем прочим, что сопровождает всякое мирское, общественное дело. Кроме этого, они привезли оттуда обещание, что в скором времени в Верхнееланское пошлют знающего человека, который окончательно поможет там, где надо будет.
Знающий человек действительно скоро приехал. Но когда мужики кресткомовщики взглянули на него, они разочарованно удивились:
— Вишь ты! Да это тот самый, который про бога несусветное рассказывал!?
— Он самый... Парнишка еще, молодой больно!.. Какой может быть толк?
На первом собрании, которое было созвано в присутствии приезжего, Афанасий Косолапыч первый не выдержал.
— Что жа это такое на самом деле? — заорал он, как только разглядел приезжего. — Да нам куда такие наставники, да советчики?! Да он давно ли штаны-то без мамки застегивать стал?!..
— Тише ты! — останавливали Афанасия со всех сторон, но останавливали как-то незлобиво, словно сочувствуя ему. И он, чувствуя скрытую поддержку в голосах некоторых мужиков, не унимался:
— И еще то понять надо: ведь этот обсосочек тогда с картинками сволочными приезжал!.. Тоже по-сла-ли! Комсомол проклятущий!!
Все-таки, в конце-концов, парню удалось провести собрание. Но когда оно окончилось и с приезжим остались только двое-трое из кресткомовской новоявленной головки, кто-то сказал с виноватой усмешкой:
— Диствительно, товарищ Верещагин, нашим мужикам кого постарше подавай. Отсталый у нас народ, седине да бороде больше доверяет.
Товарищ Верещагин, Митька, смотрит косо, прячет глаза: совестно ему отчего-то. Язвинский народ в этом Верхнееланском! В других местах уж привыкли к молодым, которые делами ворочают, а тут самое непроворотное затемнение умов.
— Теперь разницы нет, — говорит он: — что молодые, что старые. Молодежь-то, может, еще пять очков старичью даст!
— Все может быть! Конечно! — соглашаются собеседники. — Нонче время не старое!
И все-таки — молодой наставник, безбородый советчик, а, видно, пред отъездом из волости сюда зазубрил, заучил кое-что, и у верхнееланцев после него происходит некоторое просветление в их деле. И принимаются они за него с жаром.
От этого-то жару беспокойной становится жизнь Егор Никанорыча, председателя. Кипит в нем сердце: что же это такое? Выбирали всем миром, три целых общества голоса подавали за него, а теперь шантрапа всякая, голь бесхозяйственная нос свой начала всюду совать, то ей не так, да это!
Горячее сердце срывает председатель на Афанасии Косолапыче. Афонька и раньше-то не был воздержан на язык, а теперь после бедняцких собраний совсем зарвался. Ему сельсоветское начальство приказ какой по нехитростной службе его, а он все по-своему, рассуждает, пофыркивает. Придрался к нему за что-то Егор Никанорыч и давай отчитывать. Да и секретарь туда же.
— Ты эту моду оставь, фордыбачить! — стал орать председатель. — Ежели тебе совецкая власть распоряженье дает, ты сей минут, без оглядки сполняй его!.. На то ты и сторож. Тебе жалованье идет общественное, казенное. Ты понимай это!
— Я все понимаю! — огрызался Афанасий Косолапыч. — Я не маленькой, сам с усам!..
Распустились! — брезгливо поджимая губы, вмешивался секретарь.
— Кто распустился-то? — ехидно обнажал сохранившиеся крепкие зубы Афанасий Косолапыч. — Вот доберется до вас общество-то!..
— Но-но! — останавливали мужичонку. — Легше!..
Егор Никанорыч темнеет и думает. Не любит он беспокойства и штырни. Ему бы все потихоньку, ладком, по-семейному. А писарь, секретарь Иван Петрович учит:
— Надо бы, Егор Никанорыч, верховодов, закоперщиков ихних приручить. Помогает это. Всего делов-то пустяк какой-нибудь, а результат основательный производится.
— Попробовать можно, — задумчиво и озабоченно соглашается председатель.
— Попробуйте, попробуйте! А я в циркулярчиках пороюсь, в приказах, не может этого быть, чтоб отсюда поубавить им пылу заблаговременно нельзя было! В казенном деле не может этого быть!
— Попробую! — повторяет Егор Никанорыч и веселеет.
14.
Город под снегом, а Васютке кажется, что вовсе снегу мало. Васютка осторожно вылезает на улицу и приглядывается. У него есть еще свободное время, Павел Ефимыч сказал ему:
— Гуляй, Вася, присматривайся к городу. Занятно! Скоро я тебя пристрою к учебе, а пока сыпь во-всю!
На улицах Васютка удивляется торопливости и многолюдству прохожих. Он подолгу останавливается на углах и рассматривает трехэтажные каменные дома. Его пугают своим разнообразием и кажущимся ему неслыханным, сказочным богатством витрины магазинов. Афиши и плакаты кино ошеломляют его яркими красками. Он теряется и молчит, когда Коврижкин берет его с собою в кино, и на экране оживает настоящая жизнь. И на вопрос Павла Ефимыча:
— Нравится тебе? —
он не сразу отвечает, и ответ его застенчив и скуп:
— Нравится... Голову только закружило.
Несколько дней, предоставленный самому себе и встречаясь с Коврижкиным вечерами и за обедом в столовке, Васютка сам отыскивает в городе необычное и невиданное им раньше. И город медленно и цепко начинает овладевать им. Порою охватывает его тоска по дому, по Мухортке, по привычному, деревенскому. Но тоска стирается новыми открытиями, которые он делает здесь на каждом шагу.
Однажды Коврижкин, возвратившись домой вечером, объявляет парнишке:
— Ну, герой, завтра держись! Завтра я тебя к делу приставлю.
Васютка замирает. Что-то новое предстоит ему и это новое тревожит своей неизвестностью.
— Куда меня? — упрямо наклоняя лоб, спрашивает он. — В училищу?
