Иван Андреевич ничего не ответил. Губы его тронула чугь заметная усмешка. Раз отец упомянул про строительство, да еще про плохое, значит, будет сыну головомойка.
— Да ты не спеши улыбаться. Я тебе сейчас испорчу веселое настроение.
— Не очень-то оно у меня веселое, папа.
Но отец не принял эту реплику во внимание. Он сначала спокойно, а потом с горячностью стал говорить о том, что присматривался к жизни своего сына, а также к жизни его друзой, и ему горько делалось. Больно уж много людей развелось, которые ищут спокойной жизни. Многие даже так и считают: получили, мол, высшее образование, чтобы осесть на месте, зажить сытно, без волнений и тревог.
— Вот, к примеру, ты, — старик махнул в сторону сына мундштуком трубки, — инженер, коммунист. За хорошую работу, за душевное отношение к людям они тебя выбрали парторгом. Цех ваш работает хорошо. Люди у вас крепкие, дела партийные налажены. Ты уже всего добился. И можно благодушествовать, так, что лн? Значит, тебе безразлично, что люди еще нуждаются в твоей помощи. И вот если вдруг вместо тебя поедет какой-нибудь деляга на манер Матанина, насолит деревенским людям, которым и без того солоно, — это тебя не тревожит? То ж сельское хозяйство — не твой участок!. Нет, любезный мой. Старые коммунисты считали и считают — их участок там, где они всего нужней.
Иван Андреевич сначала еще пытался улыбаться. Потом он все ниже и ниже опускал голову. Отец снова набил свою трубку, пошарил уголек в плите, но его там не оказалось; он, так и не закурив, продолжал разносить сына, даже назвал его «барином-коммунистом». Старик разошелся до того, что заявил:
— Если ты откажешься поехать на село, поеду я. Ничего, рядовым рабочим в эмтээс возьмут. У меня еще никакой инструмент из рук не выпадет. Буду строительному делу людей учить: там профессия строительная сейчас очень необходима.
Зная, что отец попусту словами разбрасываться не любит, Иван Андреевич понял: отец уже давно все обдумал и решение уехать в деревню у него созрело не сейчас.
— Не живется тебе в тепле и покое! — с досадой уронил Иван Андреевич.
— Да на черта мне твой покой сдался! — вскипел старик. — Мне он как рыбья кость в горле. — Отец вспомнил про трубку, раскурил ее от спички и нервно застучал своей тростью, расхаживая по кухне. — Кисни здесь!
— Ты напрасно горячишься. Лучше подумай, как бы вместо пользы вреда не вышло. Ведь ничего я не смыслю в сельском хозяйстве.
— А в людях смыслишь? — горячо перебил отец. — Тебя посылают людьми руководить. Ты людям поможешь, они тебе. Запомни, что ты прежде всего коммунист, а потом уж инженер. И еще запомни, коли народу нужно, коли партия требует, ты сделаешься воином, землекопом, золотарем, секретарем по зоне, ком угодно, и при этом постоянно обязан заботиться о том, чтобы людям жилось лучше! Словом, делать то, ради чего ты назвался коммунистом. Только после того, как людям жизнь наладишь, можешь о себе думать, а пока.. — Отец помолчал и сердито закончил: — Может быть, мои суждения устарели? Но мы в молодости покоя не искали и думали всегда наперед о людях, о тех, кому взялись служить. Мы — добровольные слуги народа! — Он стряхнул искру со штанов и насупился, сомкнул брови. — И чего я слова трачу? Как это у Короленко-то? «Толкуй больной с подлекарем!» Наседки, черт вас задери! Пошли спать!
Молча прошли в комнату. Молча разделись. Старик покряхтел в постели и уже другим тоном добавил:
— Живешь, дьявол тебя задери, бобылем. Может, в деревне хоть женишься!
— Ну да, я женюсь, ты дом срубишь. Будет свое теплое гнездышко, а ты и не любишь, значит, снова переезжать, — усмехнулся Иван Андреевич.
— Экий ведь говорун. На слове ловит! Будто не понял, о чем я толковал. Я за уют, да не за такой, как в этой комнате. Мне еще в ссылке неживое жилье надоело. А что касается дома, так с полным моим удовольствием. Срублю пятистенок, женись только да насчет внука позаботься.
— Отдыхай давай, агитатор! — проговорил Иван Андреевич, щелкая выключателем. Он положил очки на тумбочку, лег на диван, закинул руки за голову и после продолжительного молчания вздохнул: — Задал ты мне задачу, батя.
Старик не откликнулся, сделал вид, что заснул. Пусть сын подумает наедине. Старик не сомневался, что сын найдет верное решение, иначе какой же он Уланов, чему же он тогда научился? А жизнь-то у него шла не по бархатной дорожке с узорчиками. Это старик знает.
Через два дня Уланов уехал в обком партии. Когда вернулся, сразу домой не зашел, а позвонил отцу с завода. Андрей Семенович помрачнел, сердито сомкнул губы. Сына встретил молча, испытующе поглядывал на него, но ни о чем не спрашивал. Иван Андреевич смотрел, смотрел на отца и наконец заговорил:
— Ты прав, отец! Наше место там, где мы нужнее. Собирайся, переезжать будем.
— Голому собраться — только подпоясаться. — не скрывая удовлетворения, пошутил отец.
Тася спешила из Корзиновки в МТС. Шла в резиновых полусапожках. Лидия Николаевна велела ей надеть валенки Юрия, но Тася отказалась. Очень уж эти валенки старые, неуклюжие. «Дрожи, а фасон держи!» — вспомнила она поговорку и прибавила шагу. Лидия Николаевна и Тася успели сильно привязаться друг к другу. Тася ничего не таила от Лидии Николаевны. А Сережка, тот вовсе обжился у хозяйки.
Тася улыбнулась застывшими губами, вспомнив про Сережку, и упрятала лицо в шаль. Ноги закоченели, пальцы пощипывало, дышать было трудно.
Со дня приезда в колхоз Тася всего несколько раз побывала в МТС, познакомилась с главным агрономом, получила зарплату, брошюры и учебники. В колхоз эмтээсовские приезжали часто. Только Чудинов избегал заезжать в Корзиновку. «От совести своей спрятаться хочет», — подумала Тася.
А вчера Чудинов неожиданно вызвал ее к телефону и официально сказал:
— Почему вы не являетесь на собрания и совещания? Они что, для вас необязательны? Завтра в шесть чтобы были в эмтээс. Приедет зональный секретарь.
Последние полкилометра Тася бежала и пулей влетела на второй этаж, громко стуча по ступенькам закостеневшими полусапожками.
— Ух, морозище! — запыхавшись, сказала она горбатенькой секретарше, прижимая руки к стенке печки-голландки.
— Да-а, нажимает, — посмотрев на улицу, ответила секретарша и, перелистывая какие-то документы, посоветовала: — Разуйся и погрей ноги, зашлись ведь.
Тася придвинула стул, разулась и приставила ноги ступнями к печке. Минуты через две она по-детски запричитала:
— У-ю-юй как щиплет!
— Тогда убирай скорее от горячего. Совещание позже начнется, займись чем-нибудь.
— Пойду в красный уголок, почитаю. Там тепло?
— Топили сегодня.
Она вышла в коридор. Из красного уголка доносилась задумчивая музыка. Кто-то играл на пианино. Тася, боясь потревожить музыканта, на цыпочках подошла к двери, тихонько ее открыла и застыла в изумлении: на пианино играл Васька Лихачев. Лицо Лихачева было грустное, глаза полузакрыты. Тонкие и гибкие пальцы его с черными заусеницами, осторожно скользили по клавишам. Тасе подумалось, что она ошиблась. Это был совсем другой человек. Не тот чумазый, разухабистый тракторист, которого она повстречала тогда в поле.
Будто почувствовав на себе пристальный взгляд, Лихачев повернулся. На лицо его медленно наползала усмешка.
— А-а, агрономша! Ну как, поднимаете сельское хозяйство?
— Как вы хорошо играли. Это что? «Соловьи-соловьи»? Седого, да?
— Прелюд Рахманинова, — ответил Лихачев и, подняв левую бровь, улыбнулся уголками губ: — Они очень схожи, спугать легко.
«Какой противный, — подумала Тася, — воображает, ломается. Такие вот любят балаболить где-нибудь в компании: „Музыки нынче нет, пьесы нет, на экране — белиберда! Порядочной оперы нашим не написать! Авторы вымирают. В прошлые времена было настоящее искусство!“»
Тася с иронией протянула:
— Ну, разумеется… Нашему брату лишь частушки под силу.
Лихачев уставился на нее и неожиданно громко рассмеялся.
— О-о, у вас язычок — бритва!
— Какой есть. Не обрежьтесь…
Теперь Лихачев смотрел на нее с нескрываемым интересом.
— Слушайте, — сказал он, все еще не меняя насмешливого тона. Несдержанность характерна для женщины, но она вредит. Так-то. — И уже просто, без усмешки добавил: — А вы тогда, в нашу первую встречу, поспокойней были. Нервность в вас появилась. Это от чистого сельского воздуха, да?
— Какая была, такая и есть. Это вы умеете на глазах меняться. И в тот раз вы были, мягко выражаясь, приподнято настроены.
— Ха-ха-ха! Занятно! Сошлись люди и спешат наговорить друг другу дерзостей. Пардон, пардон, Таисья Петровна. Я сегодня лирически настроен и не хочу ни с кем ссориться.
— А я и не собиралась ссориться. Откуда вы это взяли? — пожала плечами Тася и направилась к столу. — Я хочу почитать. Если не надоело, играйте эти самые прелюды или как их там.
