В сумерках приехали в стадо. Здесь, у подножия гольцов, олени рыли копытами снег, добывали ягель. Всюду виднелись ямки, замусоренные бледно-зелеными, почти белыми обрывками мха. Между лиственницами бродило много оленей с колокольцами и с калабашками. Грозно хоркали самцы, коротко мычали самки. Но основное стадо паслось где-то в тайге.
Около огромного камня стояла зеленая палатка. В ней жарко топилась печь. Высунувшаяся в дыру труба не громко, но мощно гудела, из нее вырывались искры и дым.
Старый оленевод Иван Филиппович охотничьим ножом дробил окаменевшее масло, бросал его в миску.
Славка разделась. И опять маленький, молчаливый каюр приволок стеклянно-звякающий мешок.
У зеленой плотной палатки были две белые полосы. Они вместо окон пропускали свет.
Вблизи Удоканский хребет был еще угрюмее. Совершенно мертвый, он дышал ледяным холодом.
К ночи разыгралась пурга, ветер сек по палатке жестким, мелким снегом. Тайга угрюмо шумела. Шум перекатывался волнами, то ослабевая, то усиливаясь. Ветер сотрясал палатку, тугое полотно ее пузырилось, вдавливалось, по ней дробно стучал снежный дождь.
Зажгли свечу, поставили в банку на столбик. В палатке было уютно и тепло. Печка распалилась докрасна, трещала, будто раскалывалась.
Макая хлеб в растопленное масло и прихлебывая чай из большой миски, старик оленевод рассказывал одну из бесчисленных таежных историй:
— Камень этот нехороший. Давно было. Шибко бедный эвенк жил. Олого звали. Вот он раз пошел ловушки проверять. Мальчонку взял...
Ревет буря. Но не зловещим кажется Славке голос ее. Мерещится в шуме какая-то непонятная радость.
— Шибко есть хотели. Увидели зайца. А ружья нет. Так беден был, что ружья не имел. А заяц шмыгнул вот под этот камень, — оленевод потыкал в полотняную стенку. — Ругался Олого, сердился. Дыра большая, мальчишка мог пролезть. Отец и крикнул: «Лезь!»
Славка слушает историю, слушает хлопанье палатки, пьет чай, смотрит на Колоколова и почему-то тихонько смеется. Ее обмороженное лицо с черными пятнами на щеках горит в тепле. Все тело сладко ноет от усталости. И внезапно смех ее переходит в смачный зевок. Теперь беззвучно смеется уже Анатолий.
— ...И только он залез, скала треснула, медленно осела, большая дыра стала щелкой. Из-под скалы глухо кричал мальчишка. Значит, под скалой было пусто, его не придавило. Он только не мог вылезти...
Славка и Колоколов слушали оленевода, и глаза их были испуганными.
Среди шума тайги раскатился глухой удар, будто ахнули из пушки. Через минуту еще два раза грохнуло. Славка насторожилась. Колоколов шепнул:
— Это в сухостое буря валит подгнивших великанов.
— ...Закричал старик, камень толкает, хочет сдвинуть. Да разве сдвинешь? Вот какой он! — Хрипит трубка рассказчика. — Ножом стал землю рыть, нож о камни сломался. А мальчишка глухо кричит, будто камень кричит. Весь день бегал старик вокруг камня, стучал по нему кулаками, руки разбил, от крика охрип. И сынишка его кричал, но все тише и, тише, будто уходил все дальше, дальше. Бросился старик на колени, стал землю грызть. Позвать людей? А где они? Сто верст на олене бежать. А что люди сделают? На третий день затих мальчонка, будто ушел куда-то. Олого тоже затих и пошел в тайгу. Шел, шел, да так и ушел навсегда...
Славка жалостливо вздохнула. А вдали все гремели залпы: валились великаны, подточенные временем. Колоколов смотрел на нее забывчиво-счастливо, точно спал с открытыми глазами и видел хороший сон. От этого сладкий холодок прокатился по спине Славки, зябко дрогнули плечи.
Маленький каюр зарылся в шкуры, а голые ноги протянул к жаркой печке. Спал и сказочник-оленевод.
Славке все в этот вечер казалось значительным.
Допив чай, она проговорила:
— Ну вот, теперь можно дюжить наравне с голодным.
— Спать пора, — отозвался Колоколов.
Славка расстелила оленью шкуру, залезла в спальный меховой мешок, под голову сунула рюкзак. Колоколов накрыл ее тулупом, подоткнул со всех сторон, погасил свечу и лег рядом на медвежьи шкуры.
Спали, зарывшись в снег, глухари. Спали в дуплах белки, соболи.
Славка лежала с открытыми глазами. В печурке трещали дрова, бросая на палатку красные блики. Палатка колыхалась, по ней секло, шуршало. Пахло шкурами, хвоей, снегом и дымом. Славка думала о том, что вот за эти сутки ничего с ней не случилось, но ей почему-то кажется, что все же с ней что-то случилось. И вдруг, разогнав все мысли, теплые губы прижались к ее губам. Ее пронзило чувство оглушительное, точно крик — это был и страх, и восторг, и желание оттолкнуть, и желание обнять.
Она видела, как бьется стенка палатки, озаренная печкой, и слышала далекую, раскатистую пальбу: буря валила звонкие сушины...
Ночью Славка проснулась от бряканья и от зверского холода. Анатолий совал в погасшую печку дрова. В темноте на стенах палатки опять запрыгали красные пятна. Свет из печки озарил протянутые к дверце голые ноги каюра. «И как это он не мерзнет?» — удивилась Славка. Она следила за Анатолием, испытывая к нему, точно к родному, новое чувство нежности. Ей не хотелось омрачать это чувство какими-то сомнениями и думами.
Она услыхала, что пурга стихла, и там, в тайге, идет какая-то непонятная жизнь. Мимо палатки, в темноте и морозе, как будто бежала большая толпа людей. Снег трещал, хрустел, взвизгивал.
Вот пробежали в сапогах, вот в легких туфельках.
Славка испуганно приподняла голову. Анатолий сидел на дровах, курил.
А там, вокруг палатки, словно рюмки чокались, звеня прозрачно и тоненько. Вот кто-то ложечкой поболтал в стакане. Вот задребезжали консервные банки. Вот по графину застучал карандаш. А вот ударила дощечка о дощечку.
— Толя, что это? — прошептала Славка;
— Олени бегут. Должно быть, стадо испугалось волков. Колокольцы, боталы звенят.
Некоторые олени подходили к самой палатке, чертили по ней рогами. Славка слышала, как они сопели, били копытами, жевали ягель.
Долго бежали олени мимо палатки, большое стадо было.
Задумчиво курил Анатолий, плясали на палатке пятна, трещала печка, пела труба, топали легкие копыта.
А Славка думала: какая это у нее счастливая, удивительная ночь...
Утром, покормив лисиц, полная надежд, Ася побежала к Корнееву. Пурга несла тучи снега. Из них вылетела оленья упряжка и опять утонула в снежном кипении. Отряхнув шапку и пальто, веником обметя унты, она вошла в кабинет. Ее обдало теплом.
Хрупкая девушка-эвенкийка, с припухшими щелочками глаз, кричала в трубку:
— Банк? Зоя, у тебя тушь есть? Мне бы три комсомольских билета заполнить... Жаль, жаль!
Корнеев встретил Асю неожиданно строго.
— Понимаешь, какое дело, — проговорил он, не глядя на нее и перекладывая без нужды газеты и журналы. — Был у директора инструктор Зимогоров. Занимался твоим вопросом. Ну и пришел к выводу... Вот, прочитай, — он подал Асе ее заявление.
— Редакция? — кричала девушка. — Володя! Тушь у вас есть? А может быть, капельку найдете?
На заявлении стояла резолюция инструктора: «Как показывают завскладом и зверовод, А. Иевлева пыталась похитить шкуру лисицы путем ее упрятывания в опилки. Оправдывающих ее документов и фактов не обнаружено. Ничего, исходя из этого, предпринять не представляется возможным».
— Видишь, какое дело, — строго заговорил Корнеев. — Татауров — человек авторитетный в области. На хорошем счету. Мы не можем без фактов в руках нажимать на него. У него факты, а у нас что? Одни твои слова!
Ася потрогала свои щеки, пальцам стало горячо.
— Значит, ему можно верить, а мне нельзя? — спросила она звенящим голосом.
Корнеев пожал плечами.
— А как прикажешь разговаривать с ним? Ведь мы должны сказать ему, что он ошибся. А чем мы ему докажем это? Одной интуиции, дорогая, мало.
— Значит, вам плевать, что я остаюсь воровкой? Вам важнее не обидеть авторитетного директора? Конечно, кому же поверить — известному директору или неизвестной девчонке, — лицо Аси затвердело, глаза сверкали насмешливо.
— Никто так вопрос не ставит! — рассердился Корнеев. — Но ты дай нам хоть какие-нибудь доказательства.
— Вам мало честного слова? — в упор спросила Ася.
— Честное слово! — воскликнул Корнеев. — Это всего лишь слово!
— Паспортный стол? — Кричала в трубку девушка. — Иван Фомич, выручайте! Тушь нужна. Я уже по всему поселку выплакивала!
— Значит, вы меня считаете воровкой? — требовательно спросила Ася.
— Слушай, Иевлева, как ты странно ставишь вопрос! — возмутился Корнеев.
— Я спрашиваю, вы считаете меня воровкой или нет? — настаивала Ася.
— Ты хочешь, чтобы мы шли к Татаурову с голыми руками против яркого факта?!
Ася с презрением посмотрела на Корнеева, разорвала заявление, бросила его к печке и вышла.
Она брела среди снежных вихрей, брела и думала: «Татауров — равнодушный хам, Дорофеев — человеконенавистник, а Корнеев — трус. Зачем они на земле? И откуда они взялись? Они не верят человеку».
