Сырой запах ветра пахнул ему в лицо, словно напоминая, что есть за стенами просторный мир с тучами, несущимися на головокружительной высоте…
— Что случилось, Антонина Андреевна? — спросил он спустя мгновение, оборачиваясь, приветливый и спокойный, как всегда. — Садитесь, расскажите по порядку.
Но Антонина Андреевна только слегка оперлась рукой на кожаную спинку стула. Она была высокого роста, ей недавно минуло двадцать восемь лет.
Недобро, почти презрительно она взглянула на Ключарева:
— Трудно говорить о порядке там, где его нет, товарищ секретарь.
Ключарев помрачнел и сел за стол.
— Я вас слушаю, — сказал он еще раз.
Антонина Андреевна молча опустилась на стул, переводя дыхание.
Она сидела против Ключарева, так что весь скупой свет этого дня падал ей на лицо, на плечи.
Каким-то предвестником зимы вдруг показалась ему эта женщина в белом халате, глухо застегнутом до самого горла, со своим прямым недоброжелательным взглядом. Нет, он не обольщался: ее душа оставалась для него закрытой, как за семью замками, и каждый раз он словно натыкался на стену.
Кусая губы, он вслушивался в ее голос и старался понять то, о чем она говорит. Председатель лучесского колхоза Гром уже две недели тянет с доставкой закупленных у него продуктов. Больница без дров. Санитарки таскают на себе хворост из леса. Больных нечем кормить, кончилась мука и нет свежих овощей. Это в разгар-то лета, когда рынок завален яблоками и помидорами!
— А вот будет ему сейчас гром! — хмуро пообещал Ключарев, берясь за трубку.
Антонина Андреевна не то чтобы улыбнулась, а просто лицо ее немного смягчилось.
— Лучесы! Лучесы! — закричал Ключарев. — Это у вас первый раз такой конфликт с председателем?
— Тысяча первый.
— Почему же вы…
Она пожала плечами.
— Я привыкла обходиться собственными силами, товарищ секретарь.
— А вот и не обошлись, — лукаво проронил тот, крутя ручку телефона. — Может быть, вы подождете, пока я дозвонюсь?
— Сама не уйду без этого, — независимо отозвалась Антонина.
Она поднялась и не спеша прошлась по кабинету, равнодушно разглядывая его убранство.
Деликатно постучал помощник.
— Почему Лучесы молчат?
— С утра никак не дозвонимся, Федор Адрианович.
— Ну, а я дозвонюсь, — пообещал Ключарев и неожиданно засмеялся. — Кто-нибудь ждет?
— Черненко.
Антонина взглянула из-за плеча.
— Я вам не помешаю?
— Нет. Не помешаете.
Райкомовский день продолжался, но с Ключарева словно ветром сдунуло мрачную апатию, которая владела им с утра.
«Ну и что ж, что дождь? — дерзко, весело подумал он. — Дождей мы не видали, что ли?»
— Алеша! — обрадованно закричал он в трубку, когда слабо, словно с другой планеты, до него донесся голос Любикова.
— Раскидало лен, Федор Адрианович. В реку, в Глубынь, посбрасывало. А звеньевая плачет.
— На лодках надо!
— Уже послали. И откуда этот вихрь взялся на нашу голову?! Живые деньги в реку покидал.
— Если живые, так еще вырастут! — озорно отозвался секретарь райкома. — Еву Ильчук, главное, успокой, слез ее больше всяких денег жалко. Так и скажи ей от меня!..
Вошел председатель райпотребсоюза Черненко, моложавый, сухопарый, с подбритыми бачками, в блестящем плаще. И не успел еще сесть, как Ключарев встретил его стремительным вопросом:
— Вы хотите, товарищ Черненко, работать у нас в районе или нет?
— А что я могу сделать один?
Он уже знал, о чем пойдет речь, и обиженно поводил глазами. Встретившись со взглядом Антонины, он вежливо поклонился ей и слегка покраснел.
— Много можете сделать. Вы не чернорабочий с кирпичного завода. Ему бы велели сложить дом, он мог сказать: «Что я могу сделать один?» А вы руководитель, у вас штат. Беда в том, Черненко, что вы еще сами не определились, не разобрали, где ваше настоящее место в жизни, и без души работаете. Ленин говорил, что даже одна лавчонка делает политику, а у нас в районе не лавчонки, у нас советские магазины… Почему в колхозах гниют огурцы, помидоры, а вам их не продают?
— Так ведь еще поставки не сданы…
— Мало по колхозам ездите, не говорите с людьми. А в чайной, наоборот, как при натуральном хозяйстве, ничего привозного: ни селедки, ни консервов… хлеб недоброкачественный. Сами небось такого не едите?
Ключарев снял трубку, вызвал заведующего пекарней.
— Какой у тебя хлеб дома? Не обидишься, если я зайду посмотрю? Что? Хорошо, принеси буханку сюда, в райком. Сегодняшней выпечки.
Черненко едва дождался, когда Ключарев даст отбой.
— Все на Черненко! — заговорил он с неожиданной горячностью. — То вы, то Пинчук. Уполномоченные еще каждую неделю ездят! Мало по одному, так по двое, чтоб в дороге не скучать. Проверяют, грозят, командуют, а помощи никакой. Прислали красочные плакаты «Пейте советское шампанское!». Так дайте мне хоть десять вагонов виноградного вина, я им всем сбыт найду!
Антонина с удивлением поглядывала на Черненко: как его все-таки растревожил Ключарев! Она усмехнулась, поспешно отворачиваясь к окну.
Черненко в Городке прозвали «франт с бриллиантином». Волосы у него были низко подстрижены (лично обучал парикмахера!) и блестели, как лаковые. Рубашки, галстуки, пиджаки — все по последней, еще не освоенной городчуками моде. Черненко держался холостяком, джентльменом, хотя год назад к нему приезжала откуда-то женщина с ребенком. Но, не вступая с нею в объяснения, он в тот же день уехал по району, а когда вернулся, то коротко объяснил Ключареву:
— Это не семья. Мы никогда не были зарегистрированы.
Скрипнув зубами, Ключарев отпустил его тогда и тяжело задумался: какими петлями оборачивается порой личная жизнь вокруг человека! А такой вот ужом проскользнет между любыми тенетами да еще спрячется за букву закона, как за щит: «Не тронь меня!»
Теперь разговор с Черненко еще продолжался, когда вошел, прихрамывая, заведующий пекарней — черный с проседью человек, — принес буханку. Ключарев потрогал ее, понюхал, махнул рукой.
— Даже духа хлебного от нее нет! Тяжелая, как олово.
Постукивая пальцами по столу, спросил неожиданно:
— А заведующим чайной пойдешь?
Тот степенно сложил руки на коленях.
— Нет, в чайную не пойду. Там еще хуже не угодишь: одному кисло, другому солоно. Спокойнее в лесу дрова рубить. Такова моя точка зрения.
Ключарев долго и тяжело смотрел на него, как бы разглядывая.
— Ты что же, обижаешься, что требования наших людей растут? Хочешь, чтобы они кислое пиво пили и молчали? Сырой хлеб покупали и молчали? Плохие фуфайки пошьют, а мы носи? Нет, так не пойдет, товарищ Захаревич! Ты бы при панской Польше ног не жалел, я знаю, каждый бокал десять раз бы обтер, прежде чем на стол поставить. А теперь тебе спокойно: Советская власть без работы не оставит. Не хочешь ни за что отвечать, трусоват стал, товарищ Захаревич! Что ж, и это учтем тебе!..
Несмотря на то, что Антонина жила в районе уже третий год, она редко встречалась с Ключаревым и теперь, сидя в сторонке, молча приглядывалась к нему. Кроме знакомой ей широкой улыбки, у него была еще, оказывается, и другая — с прищуркой, холодноватая. Когда он усмехался ею, а глаза взглядывали в упор с твердым, стальным выражением, человек начинал поеживаться, губы его сами собой смыкались, теряя последний отсвет шутливости. Тогда и ей почему-то хотелось невольно выпрямиться, чтобы принять удар и не опускать перед ним глаз…
Она вдруг с удивлением отметила, что сокровенное действие личности Ключарева на людей в том и заключается, что он умеет пробуждать активные силы, заражать своей страстностью. Человек, стоявший только что с опущенной головой, вдруг как бы шире открывает глаза, видит дальше, и с губ его срываются горячие слова:
— То ж можно… то мы зробим, Адрианыч!
Антонина с не погашенной еще настороженностью наблюдала его в этих разговорах с людьми: колких, резких, стремительных, похожих на кавалерийскую атаку; трудно состязаться и долго не продержишься в обороне! Они обрывались на полуслове, тогда, когда он видел, что не страх перед начальством, не самолюбивая обида, а затаенная работа мысли, сомнение в своей правоте зародились в человеке и уже не дадут ему спокойно уснуть.
Он так и кончал:
— Подумай. Мы строго спросим. Подумай…
И в то же время живость движений сочеталась у него с минутами раздумья, пристального и даже печального взгляда.
Когда они ненадолго остались одни, Федор Адрианович снова взялся было за трубку, но тотчас опустил ее.
— Иногда так устаю, — виновато сказал он, — что, кажется, проспал бы восемнадцать часов подряд!
— Хроническое недосыпание, — строго отозвалась Антонина, первый раз взглядывая на него глазами врача.
