— Вот, дали за это гонорар. Печатают в журнале «Просвещение».
Кауров достаточно знал Кобу, чтобы сквозь небрежность тона расчухать авторскую его гордость. На первом листе значилось: К. Сталин. Национальный вопрос и социал-демократия.
— Поздравляю.
— Спешишь. К чему поздравлять, если не прочел?
— Это же твоя первая большая работа… Сталин… Коба Сталин… Неплохо ты назвался. Тебе это подходит.
— Того, ты, кажется, преподносишь комплименты. Не нужно. Не для этого я тебя позвал.
Сталин медленно свернул самокрутку, придвинул табак гостю.
— Нет, сказал Кауров, мне страшноват твой горлодер.
— Изнежился.
Кауров все же предпочел папиросу из собственной коробки. Закурили.
Коба прошелся, затем отобрал у Каурова оттиски.
— Хочу прочесть тебе другое. Статью для «Правды» о нашей думской фракции. Только что закончил.
Взяв со стола исписанные ясным твердым почерком листы, он присел на койку и стал внятно читать, как бы разделяя паузами фразы. Статья начиналась так:
«В № 44 «Правды» появилось «заявление» семи социал-демократических депутатов, где они враждебно выступают против шести рабочих депутатов.
В том же номере «Правды» шесть рабочих депутатов отвечают им, называя их выступление первым шагом к расколу.
Таким образом рабочие становятся перед вопросом: быть или не быть единой с.-д. фракции?
До сих пор с.-д. фракция была едина и своим единством сильна, достаточно сильна для того, чтобы заставить считаться с собой недругов пролетариата.
Теперь она, быть может, разобьется на две части на потеху и радость врагам…»
Кауров слушал, едва сдерживаясь, чтобы не прервать Кобу. Даже прикусил губу. Как же это так? Сталин убедил его в необходимости разрыва, толкнул агитировать за раскол, а сам? Сам трубит о единстве… И кончает статью этим же:
«…обязанностью сознательных рабочих является возвысить голос против раскольнических попыток внутри фракции, откуда бы они ни исходили.
Обязанностью сознательных рабочих является призвать к порядку семь с.-д. депутатов, выступивших против другой половины с.-д. фракции.
Рабочие должны теперь же вмешаться в дело для того, чтобы оградить единство фракции».
Закончив чтение, Коба кинул листки на стол, взглянул на слушателя. Тот отчужденно молчал.
— Чего нахохлился? Выкладывай. Не обижусь.
Кауров покосился на светящийся зеленый абажур, Сталин посмотрел туда же и, припомнив, видимо, случай в Кутаисе, швырок лампы, преспокойно отпустил шутку:
— Только чужого имущества не порть. Договорились?
Каурова наконец прорвало:
— Ты мне в этой же квартире доказал, как дважды два, что необходим раскол, а пишешь теперь совсем другое. Где же твоя принципиальность?
— Продолжай. Отвечу на все сразу.
— Мы же не хотим объединения! Зачем же писать противоположное?
— Значит, подарить нашим противникам великий лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»? Отдать идею единства рабочих? Раскол надо совершать тактически искусно. Тогда поведем за собой массы.
— Коба, но где же у тебя истина?
— Истина… Партия не студенческий кружок искателей истины. Мы на войне. Партия существует для того, чтобы одержать победу в демократической революции, привести к власти рабочий класс и угнетенные народные низы. И если ради победы надо тысячу раз нарушить истину, мы это сделаем. Не устрашимся взять такой грех на душу.
— Это же грязь…
— Тебе, может быть, хочется, чтобы о нас впоследствии говорили: они потерпели крушение, зато какие были чистенькие.
Тут тоненькая Надя, постучавшись, внесла поднос, где были два стакана чая, сахарница и расписная тарелка с грудой домашних коржиков. Девочка, видимо, намеревалась каким-то возгласом сопроводить угощение, но, взглянув на Кобу, вслушиваясь, молча приостановилась.
Лицо с увесистым, зачерненным щетиной подбородком, со вздыбленной над плоским лбом жесткой густой порослью не светилось вдохновением, однако источало силу. Его кодекс революционера, что сейчас он излагал, был, несомненно, до совершенной ясности продуман. Кауров ощущал, что внутренне сгибается перед этой неколебимой ясностью. Невольно смерив глазом мелкую фигурку Кобы, голову, твердо посаженную на худощавой, но как довелось испытать, мускулистой шее, он в тот миг подумал: «Да, пожалуй, из такого материала вычеканиваются вожаки революции».
Сталин, не уделив Наде внимания, продолжал:
— Рабочие вправе послать к черту таких чистеньких, не сумевших перевернуть Россию.
— Но зачем же прибегать к неправде? Элементарная мораль с этим не мирится.
— Мы, люди партии, знаем лишь единственный моральный закон: революционную целесообразность. Наше поприще не исповедальня! Святыми нам не быть. Но история оправдает нас, несвятеньких…
Так и не разгоревшиеся, не утратившие туска глаза Сталина обратились к девочке, остановившейся у дверного косяка.
Подойдя, он костяшками двух согнутых пальцев слегка защемил ее тонкий прямой нос и, улыбаясь, потянул к себе. Она, подчиняясь этой шутке, отвечая улыбкой дяде Сосо, шагнула с готовностью к нему. Коба, видимо, теснее сжал заклиненную в его суставах мякоть носа. Надя перестала улыбаться. Тиски пальцев давили все сильней. Девочка не могла вырваться, не могла пустить в ход руки, что по-прежнему держали приношение, глаза мученически повлажнели, но она молчала, превозмогая боль. Коба еще надавил. Две слезы сползли по ее щекам. Словно дожидаясь лишь этого, Коба наконец раздвинул свой зажим. Надя, отшатываясь, взбросила голову. Следы его костяшек белыми пятнами будто впечатались по бокам носа. Медленно возвращалась живая окраска.
— Дядя Сосо, вы… Вы это не нарочно?
Сталин ответил:
— Нарочно… Испытание выдержала. Можешь гордиться.
Скупым жестом он велел ей поставить угощение. Освободив руки, Надя только теперь потерла нос. Сталин спокойно продолжал:
— Надя, ты слышала наш разговор. Как же по-твоему: всегда ли следует говорить правду? Тебя кто-нибудь спросит: был ли у вас дядя Сосо? Что ты ответишь?
— Не был!
— А если станут мучить?
— Не был!
— Получи, Того, урок революционной морали.
Враз повеселев, Сталин неожиданно пропел:
Долгий сказ поведать кратко
— Вот шаири в чем цена.
Слово «шаири» принадлежало к терминам грузинского стихосложения, обозначало введенную Руставели строфу, ту, которой был написан «Витязь в тигровой шкуре».
Обладая верным слухом, Коба, когда бывал в хорошем настроении, любил что-нибудь спеть. Сипловатый его голос становился неузнаваемо чистым, высоким.
Надя коротко рассмеялась и повторила мелодию:
И вынеслась из комнаты.
Сталин поглядел ей вслед, шагнул к столу, взял блюдце со стаканом чая и, прохаживаясь, заговорил мягче:
— Нельзя, Того, быть простаком. Оставят в дураках. Существует искусство стратегии и искусство тактики. Мы применяем тактический прием: ведем наступление под видом обороны. Это — военная хитрость.
— Да такую легко раскусят.
— Конечно, что это за хитрость, если у нее на лбу написано: я хитрость. Нет, она не торопится себя открыть.
Отхлебнув чая, Коба добавил:
— Старик склонен к торопливости. Доказываем ему: необходима выдержка. Тогда наверняка свернем шею меньшевистской шатии.
Скупым поворотом кисти он будто и впрямь сломал шею некоему куренку. Потом сказал:
— Ну, засиделись. Выходи первый. А за тобой и я отсюда выберусь. Оглядел каморку. Надежное местечко. Но на всякий случай переберусь. — Пошутил: — Держу ушки на макушке.
Выйдя от Кобы, Кауров еще побыл некоторое время в кухне, побалагурил с Ольгой Евгеньевной, которая крепенькими, с ямочками на локтях руками замешивала на столе тесто. Потом распрощался и, ступив в коридор, кинул взгляд на угловую. Дверь туда была полураскрыта. Колыхающимся пластом поверху выплывал табачный дым. Виден профиль присевшего на койку Кобы. Он углубился в какую-то книгу. Его худощавый, в темной блузе, стан был выпрямлен, склонена лишь голова. В этом наклоне, верней, в сочетании выпрямленности и наклона сквозило непроизвольное изящество, хотя, казалось бы, такое обозначение совсем не подходило к Сталину. С усатого смуглого лица сошел отпечаток туповатости. Пожалуй, в эту минуту Сталин был красив.
Из детской высунулась носатенькая девочка, хотела, видно, что-то сказать уходившему, но ее внимание тоже привлекла приоткрытая дверь угловой, Надя быстро поднесла палец к губам и замерла, глядя на погруженного в чтение дядю Сосо.
…Два или три дня спустя охранка все же сумела схватить Сталина. Он был арестован на концерте, устроенном большевиками в пользу политических заключенных. И, как известно, сослан на четыре года в Туруханский край на дальнем севере. Расстояние от этих почти незаселенных мест до ближайшей железнодорожной станции составляло две с половиной тысячи километров.
