Мне могут сказать, что всего этого у нас сейчас недостача.
Согласен. Хотя и сомневаюсь. И вот почему.
Я не видел в Ужболе семьи, где бы не появлялись за чаем белые булки, чай все пьют с сахаром или конфетами, белье стирают мылом, вечером в избах светятся лампы. И валенки имеются у каждого деревенского жителя, и все больше и больше крыш кроют здесь железом или шифером.
Значит, все это, имеется, все это все равно потребляет деревня. Булки, сахар, мыло, ламповые стекла, конфеты и многое другое колхозники покупают в Райгороде, в областном центре, в Москве, забивая тамошние магазины, создавая очереди, мешая, таким образом, горожанам и вызывая у них вредное для нас раздражение против колхозников. Все эти продукты и товары люди таскают на горбу, надрываясь, забивая пригородные поезда, автобусы. При этом, конечно, не очень благодарят город, что тоже вредно для нашего общего дела. А что до валенок, железа и прочего, то на всем этом наживаются спекулянты и воры, сидящие, надо полагать, в некоторых торговых и снабженческих организациях.
А ведь можно сделать простую вещь. По точно определенным дням, в периоды, когда поспевают вишня, огурцы, помидоры, заранее оповестив колхозников, из больших городов могли бы приезжать специальные автофургоны, привозить необходимые деревне продукты и товары, взамен же покупать у колхозников молоко, вишню, огурцы, помидоры… Разумеется, привезенные товары продаются тем, кто продал кооперации свои. Точно так же можно организовать закупку кооперацией яиц, картофеля, лука — продуктов не столь сезонных и не столь портящихся. И вместо множества заготовителей и закупщиков, представителей и кооперации, — и пищевой промышленности, и всяких ресторанных трестов надо иметь на определенный куст деревень только лишь одного человека — он должен быть одновременно и шофером, — который объезжал бы свой район, скупал бы молоко, и яйца, и лук, и картофель, и ягоды, и овощи, продавал бы по предварительным заказам различного рода товары. Купленные у колхозников продукты этот человек сдавал бы по нарядам соответствующим организациям: столько-то и того-то в торговую сеть да прямо в магазин, столько-то и того-то в столовые и рестораны, столько-то и того-то пищевому предприятию, а столько-то и того-то на базу, для отправки в областной центр, в Москву, в другие промышленные города.
Я думаю, специалисты могли бы все это уточнить, но одно для меня ясно — торговля должна быть торговлей, а не канцелярией.
* * *
В кремле, в митрополичьем саду, почти рядом с подножием одной из башен, недавно производились археологические раскопки. Из прямоугольных ям, довольно глубоких, стены которых показывают разрез коренного грунта, почвы и последующих напластований, — из этих наполненных до половины зеленоватой водой ям торчат перекрещивающиеся ряды черных, искривившихся, неокоренных дубовых свай. Существует предположение, что на месте, куда впоследствии вбили сваи, был скотный двор, еще более древний, чем это свайное основание довольно древней постройки. В последнем убеждает то, что в стенах ям явственно видны пласты слежавшегося навоза, что он встречается и в вынутой из ям земле. Так, во всяком случае, думают археологи.
Но Андрей Владимирович, с которым мы осматривали раскопки, неожиданно сказал о навозе, что это — не остатки скотного двора, а противофильтрационный материал, которым заполнено было пространство между сваями. Место здесь — рассуждает он — всегда было топкое, и чтобы обезопасить от проникновения почвенных вод то здание, которое возводилось на этом свайном фундаменте, строители забили навозом клетки, образованные сваями. Навоз. как противофильтрационный материал употреблялся с древнейших времен, употребляют его и сейчас в деревнях при постройке запруд и плотин.
Так специалист по гидротехнике очень верно, на мой взгляд, поправил археологов. В науке необходимо сочетать усилия людей различных специальностей, даже столь отдаленных, как гидротехника и археология.
* * *
Жарко, и мы решаем спать на сеновале.
Темно. Пахнет свежим сеном и навозом от коровы, стоящей под настилом, на котором устроен сеновал. От времени до времени корова шумно вздыхает, и не только грудью… В щели пробивается слабый свет месяца. С огорода тянет росистой ботвой огурцов, помидоров, сырой землей и травами. Дышится легко, покойно. Сон приходит внезапно.
На рассвете нас будит хрипловатая и довольно нелепая дудка пастуха, напоминающая звук испорченного автомобильного рожка.
Спускают корову. И опять тишина, крепкий сон.
Потом, часу в пятом, приходит бригадир будить Виктора. Слышны голоса, людей, идущих на покос, нечаянный звон косы…
Снова тишина.
Когда в десятом часу мы собираемся с Андреем Владимировичем в Райгород, село наполняется голосами людей, идущих с покоса.
* * *
Мы сидим с Андреем Владимировичем у Перфильева, директора машинно-мелиоративной станции, которая до недавнего времени именовалась лугомелиоративной. Разговор идет о сапропеле, о том, по какой цене оплачивать добычу, если влажность его при отпуске потребителю должна быть сорок процентов, но будут отпускать с более высокой влажностью, чтобы зря не занимать сапропелем отстойники.
Андрей Владимирович объясняет бухгалтеру, что пересчитать эту предполагаемую повышенную влажность к сорокапроцентной не составляет труда. Он рисует на бумаге формулу пересчета и при этом говорит: „Совсем простая формула“. — „Формула-то простая“, — почесывая затылок, произносит Перфильев, и создается впечатление, что он либо не понимает Андрея Владимировича, либо не согласен с ним. И тогда Андрей Владимирович, отвлекшись от бухгалтера, с недоумением смотрит на Перфильева и снова говорит: „Совсем же простая формула!“— „Формула-то простая, — повторяет Перфильев как бы в раздумье и неожиданно спрашивает: — А почему ребята с землесоса бегут?“ И выясняется, что не о пересчете думал он, но о другом.
Он рассказал, что после реорганизации лугомелиоративной станции в машинно-мелиоративную условия работы стали значительно хуже. Снижены, например, расценки трактористам и машинистам экскаваторов, и теперь они бегут в МТС. Снижены оклады и прибавка за выслугу лет руководящему составу и специалистам. Плохо снабжается станция необходимыми для работы материалами. Прежде, когда она называлась лугомелиоративной и входила в систему Министерства сельского хозяйства, ее снабжал Сельхозснаб, имеющий свои отделения на местах; теперь же, когда она стала называться машинно-мелиоративной и входит в систему Министерства водного хозяйства, снабженческие организации которого находятся в Москве и далеки от нужд периферийных станций, Сельхозснаб станцию не снабжает. Да и областным организациям до нее нет дела, руководители их отвечают на любую просьбу одним: „Вы подчиняетесь Москве“.
Я слушаю директора и не могу понять: зачем понадобилась реорганизация, если она губит живое, давно налаженное дело? И я вспоминаю, с каким недоверием, с какой неохотой отнесся в свое время Перфильев к этой, тогда еще предполагавшейся реорганизации. Грешный человек, я подозревал в нем тогда косность, привычку к определенным формам, с которыми ему не хотелось расстаться. Оказалось, что я ошибался, а он был прав. Он уже тогда предвидел все то, что сейчас мешает большому делу осушения и освоения заболоченных земель. А ведь без этого — без мелиорации — нельзя дальше развивать и совершенствовать сельское хозяйство в нечерноземных областях страны. И такая вот ММС ничуть не менее важна, чем МТС. В сущности, она ведь устраивает землю» которую обрабатывает и с которой собирает урожай МТС. Она создает основу для повышения плодородия земли. Так как же можно ею пренебрегать! Мы ведь не хищники, чтобы только брать с земли, мы должны улучшать ее и отлично устроенной передать потомкам.
Позднее мы заговорили с Перфильевым и с главным инженером станции о некоторых сторонах районного быта, — точнее, о тех условиях, в каких живут многие райгородские интеллигенты.
Главный инженер — молодой человек, в прошлом году окончивший столичный институт. Он очень приятен внешне: смугл, спортивен, держится скромно. Дело свое, по-видимому, любит и знает. Я познакомился с ним еще прошлой осенью, когда он приехал сюда работать. И я задумался тогда над тем, как пойдет у него жизнь. Он приехал сюда с женой — учительницей, кончившей институт в одно время с ним. Теперь у них уже и ребенок есть. По моим наблюдениям, молодой инженер уже освоился с работой, рабочие относятся к нему уважительно, Перфильев — с несколько отеческим покровительством. Когда речь зашла о квартире, о быте, инженер коротко — он вообще немногословен — с застенчивой и горькой усмешкой сказал: «С этим плохо»: У нас почему-то не принято разговаривать о таких вещах, — обывательщиной это, что ли, считается; мы всё больше говорим о деле, о работе, и поэтому трудно было узнать все в подробностях. Но я все же узнал, что инженер снимает у частника дрянную комнатенку, за которую платит сто пятьдесят рублей в месяц, и еще уйму денег расходует на отопление. Они с женой, которая тоже работает, еле сводят концы с концами. Заработок-то у них немалый, но деньги уходят на дорогую комнату, на дрова, которые приходится покупать по спекулятивной цене, на многое другое, что возникает, когда быт неустроен, когда не чувствуешь себя оседлым человеком, хозяином.
