Глазик лежит у палатки и, кажется, тоже слушает музыку.
Рано утром мы поплывем дальше. Глазик долго будет по берегу провожать странных людей, которые ни разу не кричали на него, не ругали, не били. Он понял своим собачьим сердцем, — что люди бывают разные.
М. не любил свое лицо. Он считал, что его глаза скорее подходили бы женщине.
Когда он улыбался, он знал, что на щеках появляются молодящие его ямочки, а ему ведь было тридцать.
Подбородок очерчен резковато, но, правда, не настолько, чтобы угадывался волевой характер.
Он не любил свое лицо, и только к носу относился как к товарищу.
М. надавливал большим пальцем на нос, крутил его, и нос мягко поддавался, как глина, и М. убеждался в который раз, что его раздробленные хрящики не срастутся. Может быть, раньше эта часть его лица и имела правильные формы, но М. не помнит того времени, а многолетнее увлечение боксом внесло в его физиономию существенные коррективы. На ринге носу доставалось больше всего, и после каждого удара М. растирал его перчаткой, крутил перчатку, кожа ее пахла потом, кровью и была солена на вкус. Все боксеры хорошо знают вкус и запах кожаной перчатки. Когда после долгих перерывов М. возвращался в спортивный зал, ноздри его дрожали, он чувствовал запах ринга (он без того тонко чувствовал все запахи, это еще передалось, наверное, от отца — таежника), но когда он надевал перчатки, он подносил их к лицу, нервно нюхал, и долго возился с грушей или мешком, и только в белом квадрате ринга успокаивался, даже если партнер по спаррингу оказывался сильнее.
И еще он волновался, когда каждый раз приезжал в город, в котором находился сейчас. Он любил его, потому что все его пути, куда бы М. ни ездил в течение всей скитальческой жизни, лежали через этот город. И в этом городе, в Москве, у него были друзья. Последние годы он редко приезжал сюда: работал на Чукотке, у него появились другие пути и другой транспорт. И как бы далеко в тундру или на побережье Ледовитого ни кидала его судьба, он знал, что выберется всегда, когда захочет, потому что одинаково хорошо водил собачью упряжку, понимал толк в оленях и умел ходить пешком.
В этот московский дом он приходил всегда, потому что здесь жили такие же, как он, бродяги, только старше его. Они почитали город этот за единственное место, куда всегда стоило возвращаться. М. все время ездил. И все время верил, что начнет скучать по какому-нибудь одному месту, где его ждут, и он знал, кто должен его ждать, но она ждала слишком долго, а когда он вернулся, то праздника не получилось, и он уехал. И его ждали, случалось, другие женщины и всегда ждали друзья, но никого из женщин, кроме той, которая ждала дольше всех, он бы не взял с собой. И от этого М. было спокойно, и он не любил это свое спокойствие.
Виктор и Ольга всегда были рады М. Места, где бродил М., были и их местами, и все знакомые и друзья М. в разное время были друзьями и знакомыми Виктора к Ольги. Их троих связывала одинаковая тоска в глазах, когда они смотрели на географические карты и намечали точку встречи на очередное лето или зиму, и вспоминали места, где оставлено многое.
…Мастерская Ольги была в этом же доме, только в подвале. Она усадила М. на вертящийся станок и попросила посидеть часа два спокойно. Перед ней на высокой подставке — большой зеленый ком глины. И ему суждено было со временем превратиться в голову.
Как все впечатлительные люди, М. был рассеян, все видел и воспринимал в целом, в толпе не замечал лиц, в пейзаже — отдельной сопки, в человеке — детали одежды. Частности для него проявлялись потом, когда он привыкал и осматривался… Тогда в толпе замечал грустное лицо, в пейзаже — сопку, которая оказывалась похожей на собаку, в человеке — глупый значок на лацкане полосатого пиджака. И здесь в мастерской он среди множества гипсовых и каменных бюстов, расставленных всюду — на подоконниках, стеллажах, просто на полу, — стал выделять наиболее яркие, те, которые, ему понравились или не понравились вовсе.
И вдруг М. оторопел. Из дальнего угла на него смотрели хитрые раскосые глаза, а губы вот-вот должны были расползтись в широченной улыбке.
— Ба! Да это же Келевье!
— Он самый… — улыбнулась Ольга. — Ну как? — Она прекратила работу, ожидая, что М. скажет.
— Хорош! Ах ты черт, Келевье! Ну, здравствуй, Келевье! Здравствуй!
М. ерзал на своем станке, ему хотелось сойти и погладить Келевье, потрогать руками его лицо. Очень уж хорош был Келевье, и лицо такое же веселое, как тогда, зимой, два года назад.
Ольга была рада, что портрет понравился М., и приказала ему не вертеться. А М. вспомнил ту зиму, снежную, с последними морозами, накануне весны. Наст был крепкий, снег днем подтаивал и схватывался ледяной коркой. Очень щедрое солнце в последние дни зимы, и с Келевье у них длинный путь. Всегда ждешь от Келевье улыбки, такое уж у него лицо. И не поймешь, держит ли что на уме или просто радуется от избытка здоровья и добродушия…
— Перекур! — скомандовала Ольга.
М. слез со станка, сделал несколько упражнений, разминая спину.
— Черт возьми, я не знал, что это так трудно — позировать!
— Гм, а ты думал! Идем, я тебе что-то покажу…
Ольга сняла покрывало с одной из подставок, и он увидел человека, которого на Чукотке знают все. М. посмотрел в глаза Теину. Теин, добрый и мудрый старик, смотрел на него устало и спокойно.
— Он сейчас танцует? — спросила Ольга.
— Да. Но не на всех празднествах. А молодежь из эскимосского ансамбля он научил всему, что мог сам. Но все равно лучше его не танцует никто. А помнишь ту фельдшерицу, что вслух восторгалась его красивой белой одеждой?
— Вот дура!
— Не вини ее, Оля.
— Я не виню ее… просто тогда неловко было.
Тогда вечером М. выговаривал той фельдшерице. Она не знала, что существует обычай: если старик для повседневной одежды выбирает белые шкуры, значит, он готовится к переходу в иной мир. Значит, он здесь, на земле, сделал все и неотвратимое встретит достойно.
М. вернулся на свое место, Ольга продолжала работать. Он вспомнил, что до сих пор не выслал Теину фотоснимков. Он снимал старика год назад, когда знакомил своего шестилетнего сына с дедушкой Теином. «Надо бы сдать пленку обработать, пока еще не уехал с материка, — думал М. — Надо бы не забыть…»
Щепкой из твердого дерева — стекой — резкими движениями Ольга снимала с глины лишнее, и эти кусочки левой рукой разминала. Сходства с собой пока еще он в этой глине не замечал.
— Рано еще, ты не рассматривай так, — сказала Ольга.
Наверное, все, кто позировал раньше, так же ревниво смотрели, как из ничего что-то получалось.
Пришел Виктор.
— Я так и знал, что искусство требует жертв.
— …новых жертв, — сказал М.
— Послушай, почему она так относится к друзьям? За что она их так?
— Я вот тоже думаю, — рассмеялся М. — За всю свою жизнь я не помню, чтобы сидел вот так долго без движения. Ни на одном собрании я не высиживал больше получаса.
— Здесь не собрание, мальчики, — сказала Ольга. — Кончайте дебаты.
— Мы свое отговорили, — похлопал Виктор по плечу массивный бюст из гипса, тонированного под гранит.
— С кем это ты так фамильярно? — спросил М.
— Ты не узнаешь?
— Нет.
— Ну смотри же!
— Нет.
— Да это же Виктор! — не вытерпела Ольга.
М. присвистнул. Он смотрел на Виктора, постаревшего, седого, крупного человека. Наверное, каждый маршрут по земле и по жизни лег морщинами на его красивое лицо, лег на спину тяжестью невидимого рюкзака, и М. сравнивал его с тем, молчаливым под камень Виктором (теперь он узнал его, это был действительно он, молодой) и понял, что так его изваять могла только любящая женщина.
— Ты здесь похож на молодого Маяковского, — сказал М.
— Я похож на молодого себя, — сказал Виктор. — А это плохо. Теперь я знаю, что было и чего уже не будет.
— Он ничего, не понимает, — сказала Ольга. — Он здесь такой, каким будет всегда. Мужчины никогда не знают того, что знает о них женщина. Правда?
— Правда! — в один голос сказали они с М.
— А ну вас, — бросила, Ольга работу. — Идемте ужинать.
…И еще три вечера позировал М.
В последний вечер пришел Виктор.
— Ну вот, будет у нас на полке еще одна голова.
— Оля, отольешь мне копию? — спросил М.
— Конечно. Только приезжай за ней сам. Отправлять не буду. А зачем тебе?
— Ну… — помялся М. — Одна голова — хорошо, две — лучше.
— Тогда отолью. Приезжай.
М. смотрел на себя, узнавал и не узнавал.
Ольга несколько раз ударила по глиняной голове, мастеря прическу, и М. инстинктивно втянул голову в плечи. Виктор заметил его реакцию. Значит, портрет получился.
