Командир схватил за руки Булатова:
— Дорогой братишка, я не всех саботажниками ругаю, а тех, что саботажничают…
Подскочил к бронеплощадке, крикнул:
— Бойцы, дай-ка хлеба буханку!
Из бронеплощадки высунулся красноармеец, удивленно посмотрел на командира обветренными глазами:
— Товарищ командир, хлеба — две буханки на всю площадку.
— Отломи половину. Да живей!
Булатов взял хлеб и побежал домой. Глаза расцвели, на лице радость. Вошел в хату, хлеб Ирине сует:
— На-ка.
Взял из люльки сынишку, щекочет ему живот:
— Э-э, ты, плакса! Сейчас мамка подзакусит, и ты молочка попьешь… Ух, ты, пассажир первого класса! — И опять положил его в люльку.
— Ты ешь, Ирина, побольше, а я опять на станцию побегу.
У Ирины хлеб в горле застрял:
— Опять на станцию! Зачем?
— Надо мне. Ну, я бегу, некогда.
— Не смей! На улице-то пушки как гремят. Не смей, тебе говорю!
— Брось ты шуметь, не говори, чего не следует. Я бегу.
Вслед за Булатовым, схватив на руки сынишку, выбежала Ирина.
Булатов бежал, не оглядываясь. Он не слышал выкриков жены.
Когда прибежал на станцию и залез на паровоз, увидел: на перроне стоит Ирина, — волосы выбились из-под платка, растрепались, на руках у нее сынишка. Ирина плачет.
Командир торопит:
— Товарищ, надо отъезжать. Наши в атаку пошли. Поддержка требуется.
Булатов высунулся из окна паровозной будки, крикнул жене:
— Ты иди домой. Не дури, Ирина!
Ирина сошла с перрона, Подвинулась к рельсам:
— Ты не поедешь! Я на рельсы брошусь. Ей-богу, брошусь!
Булатов передвинул рычаг, открыл топку, бросает уголь… Бронепоезд сердито засопел поршнями…
У Ирины выцвели глаза, зачастили слезы, ноги подкосились, и она опустилась на землю.
Бронепоезд пошел в атаку.
1926 г.
Посвящаю сестре
В. Бусыгиной
Рассказ
Над городом поднималось высокое и чистое голубое небо.
По главной улице, громыхая колесами и неугомонно дребезжа сигнальными звонками, бежали трамваи, переполненные пассажирами.
С тротуаров с неделю как очистили тонкий слой льда, солнце высушило их насухо.
По улицам спешили люди. Многие шли так быстро, что минутами, незаметно для себя, переходили на бег и, обгоняя идущих впереди, толкали их локтями. Но, как и в трамваях, здесь редко можно было увидеть сердитые глаза и мало кто обижался, когда его толкали и не просили извинения.
Весна шла дружно, и деревья были готовы со дня на день зазеленеть; они вытягивали свои ветки к солнцу, — словно просили его светить еще ярче и скорей отогреть землю.
На краю тротуара стояли девушки с маленькими корзиночками, доверху наполненными мечтательными подснежниками, и настойчиво, ни на минуту не умолкая, зазывающе бросали в людскую гущу:
— Подснежники! Подснежники!
— Гривенник букетик!
За городом, на отшибе, сейчас же за широким плацем, начавшим уже кое-где пестреть зеленой травкой, стоял металлургический завод, вросший корпусами в затвердевшую землю, сцементированную десятилетиями врезающейся в нее железной пылью.
Завод был окружен высоким забором, через который перекатывался все возрастающий железный шум и бежал через плац в городские улицы, бежал в поле, черневшее распаханными полосами. Высокие и строгие продымленные трубы доменных печей дышали жаром в сияющее небо.
По двору завода, изрезанного узкоколейкой так, что среди нее терялся поездной путь, рабочие толкали в цехи груженные железом и углем пузатые вагончики и, разгоняя их, резвились, словно малые ребята.
В кочегарке, открыв дверцы топки, высокий и широкоплечий кочегар с лицом, блестевшим от пота, бросал лопатой сверкающий уголь-орешник.
Против завода, на самом краю города, блестела оцинкованным железом крыша клиники нервных болезней.
В коридоре клиники, у окна, против седьмой палаты, стоял Сергей Федорович Алешин. Он дышал на стекло и вытирал его рукавом халата.
— Все трудишься? — улыбались больные, проходя мимо него.
— Да, — улыбался и Алешин.
Алешин лежал в клинике второй месяц. Первый месяц пролежал терпеливо, потом заскучал и каждый день просился, чтобы его выписали.
— Надоело мне, — жаловался он профессору, — работать хочется. Ну что я лежу без дела? Я поправился.
Но его не выписывали, и тоска еще сильней грызла его сердце. Занятый мыслями о заводе, Алешин не замечал, что дыхание у него прерывистое, и совершенно не подозревал, что ему надо серьезно лечиться.
Несмотря на категорический приказ поменьше двигаться и не волноваться, Алешин целыми днями ходил по коридору или стоял у окна, придумывая, чем бы это скрасить скупое на впечатления клиническое житье. А вечером, не дожидаясь ужина, ложился на койку, и через несколько минут по коридору бежала сестра, вызванная больными седьмой палаты к Алешину, бившемуся в припадке.
Припадки у Алешина учащались с каждым днем и были все тяжелее и продолжительнее. Надо было не меньше четырех человек, чтобы держать его.
Неделю назад профессор, делая обход больных, остановился у койки Алешина и долго с ним беседовал: расспрашивал о здоровье, ободряюще похлопал его по плечу, уверял, что он скоро поправится, а уходя из палаты, совсем развеселил:
— Ведите себя лучше, и мы вас недельки через полторы выпишем.
Алешин последнюю неделю ходил по коридору меньше, больше всего сидел в двенадцатой палате у своего приятеля по клинике — старого грузчика Денисова, который в молодости заболел и вовремя не лечился, а потом ослеп.
— Вот, брат, Денисов, — присаживаясь на его койку, радостным голосом сказал Алешин, — скоро начну работать. Хватит с меня супа куриного, я борща хочу. А ты, Денисов, не унывай, поправишься. Ты знаешь, что порт наш будет расширен и переоборудован. Вот пойдет работа!
— Да что ты, Сергей Федорович, взялся успокаивать меня, — вскинул Денисов на Алешина свои слепые глаза, чистые и большие, смотревшие так пристально, что под их взглядом Алешин начинал моргать. — Я, Сергей Федорович, и не думал унывать. Ты только никому не говори. — Денисов приглушил голос: — Мне кажется, что я иногда вижу своими глазами. Ей-ей. Хочешь — покажу окно, у которого ты всегда стоишь?
— Покажи, — согласился немного удивленный Алешин.
— Сейчас… покажу, ей-ей. Ты меня только немножко поддержи. У меня правая нога что-то прихрамывает.
Алешин взял его об руку, и Денисов, осторожно ступая и считая в уме шаги, смотрел вперед уверенно, а подойдя к окну, хлопнул ладонью по подоконнику.
— Оно?
— Оно.
— То-то, — ухмыльнулся Денисов, — а теперь веди обратно.
«Чудеса, — думал Алешин, — человек совсем слепой, а не ошибается».
— Знаешь, Сергей Федорович, — заговорил Денисов, когда они вошли в палату, — я за шесть месяцев так привык, что мне часто думается: глаза человеку не нужны. Одна морока с ними: пыль какая попадет — моргаешь, наработаешься, пот пойдет — тоже моргаешь; выпьешь малость — опять же неприятно: краснеют да воспаляются.
— Да оно, конечно, отчасти ты прав, если говорить о пыли или водке…
Алешин знал, что Денисов шутит потому, что ему хочется подбодрить себя, а на самом-то деле он понимает весь ужас слепоты и часто бывает сумрачный, ни с кем не разговаривает, не отвечает даже на вопросы.
Начинался «мертвый» час.
Больной, стоявший у дверей, приложив обе ладони ко рту, торопливо тихо сообщил:
— Идет, идет, доктор идет…
Денисов, услышав, что идет доктор, зашептал срывающимся голосом:
— Ну, я лягу… А ты, Сергей Федорович, уходи к себе.
Доктор, заглянув в палату и не найдя в ней беспорядка, прошел дальше.
Перед окнами клиники стояли деревья. Они были высокие и густые, набухали почками, и скоро должны были зазеленеть и веселить больных.
— Вырубить их надо, чтобы не мешали мне смотреть на улицу, — рассердился Алешин, остановившись по привычке у окна.
— А вы почему это, мой хороший, гуляете? — внезапно услышал он суровый голос и, обернувшись, увидел доктора.
— Да я…
— Нет, нет. Митинга, товарищ Алешин, открывать сейчас не будем. «Мертвый» час. Идите в палату.
— Доктор! — У Алеши вздрогнул подбородок, дернулась левая рука, будто бы ее больно укусила злая осенняя муха, а на глаза навернулись мутные слезы.
— Ай-ай, товарищ Алешин! Как же вы нехорошо делаете. Профессор вам что оказал?
— «Выпишу через полторы недели».
— Если вы будете вести себя как следует.
— А я разве плохо себя веду?
— Ну, тогда нам нечего разговаривать, — доктор обиженно развел руками и сделал вид, что хочет уходить.
«Ладно, сколько хочешь обижайся, только уходи скорей, не мешай смотреть», — подумал Алешин.
