Пётр Капица - Правила весны

Булыжник мостовой вылез на поверхность и купается вместе с воробьями в цветистых лужах.

Нина хватает меня под руку:

— Гром, не надо на трамвае — идем пешком… Времени много.

Солнце в Нининых глазах, зубах, в смехе.

Теплые капли брызг серебряной чешуей садятся на ее чулки и мои брюки. Рваный сапог жадно чавкает теплоту луж.

— Ну чего ты смотришь? Точно в первый раз увидел. Ну да, с тобой, пешком и под руку.

Бегущие трамваи по-весеннему ярки. Они уже по-летнему мчатся с раздувшимися занавесками.

— Ты думал, что я на тебя не хочу смотреть. Рассердилась. Разлюбила… Ходит надутый, показывает вид, что не обращает внимания… Я ведь нарочно. Нам нельзя же было расползаться парочками. Все ребята были вместе… А теперь весна. Попробуй, удержись.

Как хорошо бьется весной сердце.

Это сначала проносится по всем комнатам шопотом. Пугает всех, тревожит.

— Просмотрели.

— Прошляпили.

— Зекалки залепило. Вьюшками клопали.

Ведь в Юркиных записях была сигнализация, но все внимание было обращено на другое.

Над нашей коммуной разразился первый гром весны. Общежитие закипает от ливня слов, советов, предложений.

— Чеби — наш завхоз — староста гарбузовской комнаты… Даже страшно выговорить… Задумал жениться!

— Ребята, оркестр сюда! Даешь похоронный марш.

Чеби спокоен и важен.

— Тебе девятнадцать лет только стукнуло.

— И ей столько же.

— Твоих девятнадцать и Зинкиных девятнадцать будет тридцать восемь. Маловато, Чеби.

— Хватит.

— Ты подумай только, шут гороховый, тебе придется от нас уходить.

— Не придется. Оставите.

— Чеби, подожди года два.

— Уже поздно.

— Ну как это мы проглядели?.. Придется теперь очищать комнатку для бутафорий и вселить женатиков.

— Куда же бутафории? Черти, не могли попозже.

— Мы обождем… К выпуску вечер закатим.

— Наконец-то на уступки пошли.

— Ребята, пока не поздравляй их. Может раздумают. Вот лафа будет!

Белые ночи.

Ребята вечером чистятся, моются. Дома не удержишь.

Юрка притащил упирающегося Шмота. У того галстук на голой шее. Брюки по-краснофлотски выглажены под матрасом.

— Придется Шмота привязать к койке. Чтобы вы думали? Иду я по улице и вижу у ворот парочка. Заглядываю — Шмот с какой-то микробой… Я цапырь и сюда. Держите, а то опять убежит. Чего хорошего, тоже вздумает жениться.

Юрка привязывает рвущегося Шмота к себе, уговаривает и караулит. У Шмота горят глаза.

— На улицу. Мне надо на улицу. Доктор велел чистым воздухом дышать.

Шмот, наконец, успокоился и привязанным «заклевал» на табуретке.

На улице задели… «Девчоночьи голоса звонки и вызывают тревогу. Юрка, забыв все на свете, отрезал от себя веревку и ринулся вниз во двор.

Шмот спокойно улизнул.

Бутафорию для постановки заготовил модельный цех. Краска высохла.

Генеральную репетицию проводим на сцене клуба.

Билеты посланы на завод и розданы в фабзавуче. Будут рабочие и все начальство. Придут батьки, мамаши и наша братва. Завтра в этом зале будет по три тысячи глаз и ушей.

— Ребята… Забыли самое главное — как называется наша постановка? Это не пьеса, не живгазета, не оперетта…

— А и правда, как же без имени?

— Назовем — «Наша жизнь».

— Старовато. Надо покрепче что-нибудь. Громкое, интригующее.

— Есть! Есть!

Бьет в ладоши Бахнина.

— Ну?.. Ну?..

— Товарищи, сейчас весна. Она все громит, переворачивает, разносит, чистит, освежает…

— Да ты не агитируй за советскую власть. Ближе к делу.

— Тоже самое должна сделать и наша постановка. Предлагаю назвать ее: коллективная постановка… и здесь влепить два крепких слова «Правила весны».

— А не лучше ли назвать: — «Весна в фабзавуче».

— Нет, это похоже на фокстрот «Весна в Париже».

— Итак, мы идем с весной нога в ногу и устанавливаем свои правила — правила весны.

Через ломанные ворота пролезаем ордой с гитарами, песнями и шутками в сад.

Мы с Ниной удираем от ребят в самый конец сада. Садимся на мшистую сырую скамейку и прислушиваемся.

Тяжелые, темные ветви деревьев шевелятся от напора прибывающих соков. За забором качается белый ненужный фонарь.

— Как тебе нравятся наши женатики?

— Жуть. Чеби первый поднял руки, расстаял и сдал гарбузовское оружие — свободу. Он теперь как мокрая кошка.

— А ты бы не сдал? При чем тут свобода?

— Нет, я еще хочу драться, работать… Чорт знает чего хочу натворить, хочу быть с ребятами. Ни за что не полезу в одиночку женатика. Прилипнуть, расслабнуть и киснуть… Смешно — недавно шпанил, не набрался еще серьезности и вдруг — муж.

— С последним может и я согласна, но работать он сможет и жить с ребятами будет. В этом ты не прав и вообще туман наводишь.

— Одиночка женатика умеет засасывать. Ты читала в книгах, журналах, газетах…

— А нам нужно сделать все наоборот. Мы вытащим и сюда свои правила. В жизни для этого нет ни рамок, ни шаблонов.

— А все-таки попробую Грицку отговорить.

— Попробуй.

Мы шагаем тесно, рука в руку, через кусты, через поросль сухих прошлогодних трав.

— И в жизни так же надо шагать.

— А что делать, если любишь девчонку в восемнадцать лет?

— Удирай или люби.

Оба смеемся.

— Смешная штука. Об этом наверно думали ребята и несколько веков тому назад… Старики уже опытны.

— Для стариков — старое, для нас — наше. Вон как поют ребята.

— Идем петь. Нехорошо отрываться. Еще договоримся до чего-нибудь.

Хлопают двери. Клуб как губка впитывает новых людей.

В комнате отдыха у вывешенных стенгазет говор. Нами выпущен экстренный номер, посвященный вечеру.

Артисты в волнении пожирают неимоверное количество леденцов, закупленных хлопотливым Грицкой для прочистки горла.

Музыканты в синих блузах с коричневыми воротничками и нарукавниками. Они садятся перед сценой и ударяют по струнам.

В атмосфере — напряженность. Зрителей настроили стенгазеты.

Из четырех дверей в зало текут человечьи ручьи и заливают пестротой одежд стулья.

— Ребята, держись… Все на месте?.. Проверьте еще раз.

— Гром, посмотри, как бьется.

Нина придвигает руку к груди. Не понять — то ли у ней сердце откалывает казачка, то ли оно хочет оторваться от вен и артерий, пробить грудь, чтобы показать свое великолепие.

— Третий сигнал! На места! — по-морскому отдает четкие приказания Тах.

— Занавес!

Таратория передовицы проходит гладко. Она только вводит зрителя в фабзаячий мир. Колонну передовицы провожают аплодисментами. Даем сценки в мастерских и классах…

В жерло зала вселилось тысячеглазое притихшее животное, которое точно приготовилось к прыжку, а сейчас следит за малейшим движением впереди. Потом это животное распадается на части. Одна часть шепчется и передает в полголоса:

— Это наш мастер. У нас всегда так.

— И не ваш, а наш.

Где-то сзади глухое ворчание.

Артисты старательно изображают своих мастеров и педагогов, сидящих здесь же в зале, имитируют их голоса, движения, выходки. Что с ними творится?

Зал оглашается одобрительным смехом. Голос из гущи голов:

— Вот это в точку! Дядя Митя и никаких гвоздей.

Артист старательно проводит урок дяди Мити. Вдруг в конце зала вскакивает живой дядя Митя.

— Наглость! Безобразие… Я требую увольнения. Я в суд пойду!

Выкрикивает он от волнения несуразицу. На него шикают, успокаивают. Дядя Митя взбешенный вылетает из зала. За ним подымается еще несколько фигур и демонстративно топают к дверям.

— Что, заело?

— Давай, ребята, жару! — несется из мест, отведенных для производственников.

— Враки! Долой со сцены! — надрывается группа «сотковцев».

— Замолчите! Тише!

— Ти-ше-ша!

Артисты выжидают. Дно зала кипит, шипит, лопочет… Наконец успокаивается. Артисты продолжают играть. В перерыве все клокочет. Разговоры, ругань, смех.

Меня ловит наш мастер. Его крупная физиономия расплывается, глаза масляные, круглые. Он навеселе.

— Молодец! Я знаю, это твоя работа… Бьешь ты меня…

— Мы коллективно…

— Брось, чего там… Я все равно ухожу на старый завод… Не умею с вами… Правильно делаете… Так и надо. Ты сиди, смотри, а они тебя в морду… Идем, угощу.

Он тащит в буфет и поит лимонадом.

НШУ окружили педагоги.

— Это возмутительно… Это компрометирует.

— Товарищи, при чем тут я? Вас по-одиночке, а меня за все бьют.

НШУ начинают штурмовать производственники и своими плечами отжимают меня прямо к «Тюрентию», окруженному паровозниками.

— Как изобразили — я так сам себя узнал. Это очень искусно.