Каждый вечер они спешили сюда, как на свидание с прошлым. Они садились у входа. И хотя тут никто не жил, яранга еще сохранила свой удивительный запах. Старик потихоньку втягивал носом воздух, ноздри его дрожали, он закрывал глаза. У прошлого был запах, и Керго волновался.
Пароход пришел утром. Молодые, веселые парни управились с ярангой быстро. Они поставили основания кольев на распорки, стянули их канатом и так перенесли на палубу. Старик не видел, как орудовали матросы. Очень рано он ушел на рыбалку и пропустил важнейшее событие — приход первого парохода. Каждый год старик сообщал эту новость первым и целую неделю всем рассказывал, как увидел дымок на горизонте, как догадался, что это старый знакомый «Докучаев».
А вот теперь пароход увозил его прошлое. Невеселое это дело — рассказывать о том, как что-то от тебя увозят.
Старик сидел на берегу и смотрел на пароход. На палубе стояла его яранга, в которой он прожил всю жизнь. Дул южак, глаза старика слезились. Он втянул носом воздух. Знакомого запаха не было.
Старик о чем-то мучительно думал. Вдруг вскочил, заковылял в правление. Председатель подписывал какие-то бумаги и отдавал их незнакомому человеку с парохода.
— Куда идет, говоришь? Туда, — махнул рукой председатель, — на юг, в Магадан.
Керго заволновался и долго путано что-то объяснял человеку с парохода. Тот ничего не понял.
— Ладно, — сказал председатель, — отвези его на судно, там разберетесь. Переводчицу возьмите, Леночку.
Капитан долго водил старика и секретаря сельсовета Леночку по пароходу, показывал свое хозяйство. А когда капитан открыл шампанское, глаза у Керго заблестели. Нет, будет что рассказать на берегу.
— Так какое у тебя дело, Керго? — спросил капитан, когда они поднялись на палубу.
— Он хочет ярангу посмотреть, — сказала Леночка. Они пошли. Яранга была поставлена крепко. Старик обошел вокруг нее.
— Он спрашивает, правда ли, что пароход идет на юг?
— Да, — сказал капитан, ничего не понимая.
— Он говорит, что нужно ярангу переставить.
— Зачем?
Леночка смутилась.
— Надо переставить так, чтобы вход в ярангу выходил на восток. Так говорит старик.
Капитан что-то сказал матросу. Пришли парни. Подняли за колья ярангу и поставили ее по-новому.
Вечером пароход уплывал на юг. Старик сидел, как всегда, на берегу, смотрел на пароход.
Капитан не знал, что ему будет удача. Керго хотел, чтобы к людям, которым вдруг почему-то понадобилась его старая яранга, не пришла беда, чтобы они были счастливы. А для этого надо, чтобы вход глядел на восток. На востоке восходит солнце, а с солнцем приходит радость. В стойбище Керго все яранги глядели на восток.
Всего пять весен прожили вместе молодая Наулье и Рольтио. Тогда, в последний раз, Рольтио ушел на охоту после обеда. А вечером подул южак. Он ломал льды, гнал их на север, и к утру кромка оказалась совсем рядом. Рольтио с охоты не вернулся.
Ждали его день, два, месяц…
Далеко в море уходили вельботы, охотники просматривали в бинокль каждую льдину, но следов Рольтио не нашли. Не вернулся он и осенью.
Зимой Наулье оставила свою ярангу и перебралась жить к Омкаю, младшему брату Рольтио. Жена Омкая — Келенны встретила Наулье спокойно. Так они и зажили втроем. Делить им было нечего, ссор в яранге никто не слышал. Женщины все делали дружно, и вскоре Омкай забыл, кого из них он любит больше.
А жизнь шла своим чередом. Охотники стреляли моржа и нерпу, пастухи отмечали праздник молодого оленя, полярники запускали радиозонд, а председатель колхоза выбивал ссуду на строительство.
Домов в ту пору было еще мало, сам председатель жил в землянке-развалюхе. Как и во всех поселках побережья, в первых домах разместили больницу, школу-интернат, почту и правление. Готовился к сдаче клуб. На его открытие приехал секретарь райкома комсомола Смирнов: клуб строила молодежь.
Смирнов был первый раз в поселке, и председатель долго ломал голову, куда поместить такого гостя. Потом махнул рукой, позвал Омкая, и тот отвел Смирнова в свою ярангу. Там ему будет неплохо, думал председатель. В яранге две женщины. Там порядка больше.
Три дня прожил Смирнов у Омкая, пока готовили клуб к празднику.
…Речь он произнес весело, без бумажки, и вернулся в президиум под восторженный шум и аплодисменты. Когда зал утих, он снова поднялся:
— Да-да. Я повторяю, в навигацию вы будете, можно сказать, самыми богатыми. Вам столько леса привезут, что через год все в домах будете жить. Это ничего, что у вас поселок самый отдаленный. Хоромы, можно сказать, вам построим.
Зал аплодировал.
Утром Смирнов прочитал лекцию о любви и браке, роздал молодежи районные обязательства, взял сводку по ликвидации малограмотности и уехал.
Бюро райкома комсомола началось с того, что Смирнов стал распекать инструктора Крутикова.
— Стойбище Инныкей — это твой куст, Крутиков?
— Ну, мой…
— Плохо, Владик. Очень плохо, товарищ Крутиков!
— А чего плохо?
— Омкая знаешь?
— Омкая? Ну знаю… он мне нарту чинил.
— Вот-вот, нарту чинил!
— Хорошо чинил, — недоуменно уточнил Крутиков.
— Тем более. На вид вы друзья, все там у тебя друзья, нарту тебе, можно сказать, чинят, а того не знаешь, что у Омкая две жены. Да-да! И не удивляйтесь, товарищи! Мы воюем с пережитками, строим чукчам новые дома, прогресс, можно сказать, а отдельные комсомольские руководители допускают близорукость.
Крутиков поморщился. Он хотел потереть щеку, но отдернул руку. Вся щека в пятнах: обморожена. Лицо коричневое, дубленое, с розовыми пятнами там, где слезла кожа. Крутиков был грустным человеком, потому что у него болело лицо.
Он давно вышел из комсомольского возраста, но из-за нехватки кадров по-прежнему он — Владик, по-прежнему работает инструктором. У него своя упряжка, и тундру он знает, как свою родную деревню Забугоровку. Впрочем, тундру Крутиков знает лучше, потому что Забугоровку давно забыл, ведь на «материке» он не был лет десять.
От тундры, от работы Крутиков устал. Всю зиму он мотается по стойбищам, ночует в снегу. В поселок наведывается редко: не любит свою холостяцкую комнату, свою кухню, где всегда нет угля, много грязной посуды и сваленного в угол белья. Белье он покупает каждый раз новое, стирать некому, а самому некогда, да и не умеет. Крутиков чувствует, куда гнет секретарь. И он не хочет никуда ехать, ведь еще лицо не зажило. Но приученный с детства делать все по-крестьянски ладно, Крутиков знает, что поедет, чертыхаясь, и сделает все, как надо, кляня свою добросовестность.
Смирнов глядит весело:
— Допустил близорукость?
— Ну, допустил… — морщится Крутиков.
— Значит, знал. — Смирнов погрозил пальцем. Командировкой своей он был доволен, и ругаться не хотелось. — А почему прошел мимо?
Крутиков задумался: действительно, почему?
— Не знаю.
— Вот и хорошо. Сам и исправляй положение. Наулье двадцать восемь лет. Двадцать восемь! Это наша несоюзная молодежь. Нельзя проходить равнодушно и оставлять ее там. Вот и поезжай и действуй!
— То есть как? — спросил Крутиков и покраснел.
— Привезешь ее к нам в райцентр. Устроим ее здесь на курсы кулинаров. Через год вернется в свой Инныкей, будет поваром. К тому времени и столовую отгрохают. А там, глядишь, и жениха найдет. Нечего ей жить с Омкаем. У Омкая Келенны есть. Ишь, нашелся султан турецкий.
На выполнение деликатного поручения Крутикову дали три дня. И десять дней на дорогу — пять туда, пять обратно. Почти две недели.
В «пять дней туда» он уложился. А вот у Омкая уже неделю живет. Чаю выпито много, а говорено мало. Да и о чем разговор вести, коли и так все ясно.
Крутикову неловко. Омкай его старый друг, вместе не раз пурговали в тундре, многому научил его добрый человек. И Омкаю тоже неловко. Часто сидят они вместе у костра: молчат больше, выглядывают на улицу, погоду смотрят, и снова за чай.
— Что нам стоит дом построить… — невесело думает Крутиков.
А на улице стучат топоры. Это достраивают к клубу пристройку и крыльцо.
— Дом без крыльца — что нос без лица, — ворчит председатель и целый день торчит у клуба.
Крутиков вспоминает, какое крыльцо в его Забугоровке было, и не может вспомнить.
Наулье рубит моржовое мясо. Сейчас она будет кормить собак крутиковской упряжки. Наулье их кормит раз в день вечером. Мяса не жалеет, куски большие.
Келенны на улице сидит на китовом позвонке, курит трубку и смотрит на море. Келенны на китовом позвонке, как на постаменте, и Крутикову немного смешно. Он улыбается, и щека начинает болеть.
Покормив собак, Наулье садится рядом с Келенны. Женщины молчат, Келенны передает ей трубку. Наулье пускает тонкую струйку дыма и смотрит в море. Тогда, в пятую весну, она несколько дней просидела вот так на берегу, но Рольтио не вернулся.
