— Что-о? — тоненько крикнул он и ухватил папку.
Вирн отшатнулся и с негодующим видом взглянул, но Михаил — ноль внимания и, хуже того, выдернул папку из рук председателя. Он так вцепился взглядом в снимок, что, казалось, зрачками поцарапает его.
— Гаюсов! — Он задохнулся от волнения. — Товарищи, это же Гаюсов!
Оба начальника с ожиданием смотрели на него, а сотрудник Ягунин, не объясняя ничего, тряс папкой перед лицом:
— Гаюсов! Встретились, сволочь, встретились!
Телефонная трель отвлекла Вирна. Он снял трубку, Белов увидел, как напряглись крутые плечи председателя губчека.
— Да-да, не медля еду, — бросил он в трубку и, повернувшись к Белову и Ягунину, сухо пояснил: — Я к командующему округом. Банда Серова напала на Падовку. Расстреляны наши товарищи… Вернусь — позову, а пока разберитесь сами, Иван Степанович.
— Разберемся небось, — сказал Белов и принялся собирать со стола папки.
Свет, падавший на пол из-под низкой многопудовой люстры с фигурными висюльками, был одновременно и размытым и дробленым: накал по вечерам слабый, и оттого лица четверых, что сидели за чайным столом, казались пятнистыми и полосатыми от теней. Углы огромной, богато, но бездарно меблированной комнаты тонули в полумраке, и Гаюсову, который с папиросой в руке отошел к горке с дешевеньким фарфором, казалось, что слушают его не только те, что за столом, а кто-то еще.
— Господа! — Гаюсов несколько театральным жестом опустил ладонь на горку. — Мы должны считаться с обстановкой — это действительно так, и спорить я не хочу. Но разве из этого следует, что конъюнктура столь пагубно изменилась?
На слово «пагубно» он нажал, выговорив его почти презрительно, отчего его речь показалась всем еще более искусственной. Пыхнул дымом, закончил:
— Не вижу оснований для паники, господа. Как хотите — не вижу!
Голос Гаюсова был эластичен и богат нюансами. Последние слова он произнес тоном иронического сожаления.
Никто из четверых не отозвался. Нюся, буфетчица из «Паласа», отставив руку с папиросой, рассматривала свои пальцы, длинные и тонкие на пухловатой кисти. На Нюсе было темное строгое платье с желтым кружевом у ворота, которое подчеркивало матовость лица, выражавшего не то скуку, не то полуравнодушное неодобрение. Рядом с ней навалился грудью на стол ‘ крупный мужчина с маленькими глазками и крепкими скулами, он, казалось, засыпал. Третий, молодой блондин, лет около двадцати семи, судя по одежде — военный, сердито надувал породистые, преждевременно оплывающие щеки, отчего усики его забавно шевелились. Мягколицый, округлый, весь какой-то плюшевый человек лет сорока слушал Гаюсова с застывшей на влажных губах улыбочкой.
— Молчите? — громко спросил Гаюсов, и опять тонкая инструментовка его голоса сказала о многом, а прежде всего — о снисходительной жалости к этим боязливым людям, что замерли за столом.
Наверное, интонация была чересчур красноречива, потому что сосед Нюси не выдержал.
— Вам не хватает чувства меры, Гаюсов! — с раздражением заговорил он и постучал по столу. — К вашему сведению: я скоро не в силах буду уснуть. Я уже почти псих, да и все мы… — Он дернул подбородком, и стало заметно, как нервически прыгает большой кадык. — Это безумие! — Голос его вот-вот готов был сорваться на крик. — Знать, что ЧК вышла на след, и — продолжать!.. Я не могу уже ручаться за своих… уголовничков. Пардон, соратников. Они недовольны, они требуют увеличить им долю, а я? Что я могу им сказать? А от вас я слышу одно: «Давай, давай, давай!» Надоело!
— Не хотите, Шацкий? — Гаюсов подошел к столу, и все увидели, как натянулась кожа на его щеках. — Такой прецедент уже был. И недавно. Вспомните усопшего Шлыка, Шацкий! И знайте, что с отступниками мы церемониться не будем. — Глаза Гаюсова заметались по лицам, проверяя впечатление. Голос красиво зазвенел: — Для нас нет разницы — уголовник Шлык или хорунжий Шацкий. Предателю пощады нет, даже если…
— Молчите, подлец! Я вам не Венька! — взорвавшись, вскочил с места Шацкий. Узкие его глазки налились кровью, ногти громко царапнули стол. — И не пугайте меня, Гаюсов, слышите — не пугайте!
Гаюсов сжал кулаки и, бледнея, сделал шаг к бывшему хорунжему Войска Донского, однако Нюся проворно выскочила из-за стола и заслонила Шацкого. Рука ее коснулась груди Гаюсова.
— Господа! Ну что же вы, господа! — страдальчески воскликнула она. — В таком тоне — это стыдно! Это позволительно разве что жуликам из моего «Паласа», но вы… Вы оба офицеры, не забывайтесь, господа! Ради бога, ради дела нашего… — Она взволнованно обернулась к Шацкому. — Хорунжий! Немедленно извинитесь, немедленно!
Шацкий опустил глаза, нехотя пробормотал:
— За «подлеца» прошу простить. Сорвалось. Но трусом меня, извините, я не…
— Я был излишне резок, — прервал его Гаюсов и четко, по-офицерски кивнул в знак извинения.
Шацкий тоже кивнул и сел. Сел и Гаюсов. Осталась стоять Нюся. Опершись о резную — под ампир — спинку стула, она чуть наклонилась к Шацкому и мягко сказала:
— Мне кажется, Сергей Сергеевич, вы несколько преувеличиваете опасность. Да, вы правы, ЧК вышла на след, да! Но ведь в чем курьез: след этот ложный, его подбросили мы сами!
Она рассмеялась, и ее несколько полноватое лицо с правильными, но мелкими чертами стало еще более привлекательным: улыбка шла ей необыкновенно.
— Пока они разбираются со своим несчастным чекистиком, нам просто грешно было бы не воспользоваться ситуацией. Мы не вправе упускать хотя бы одну возможность послужить святому делу, которое возложила на нас Россия…
Совсем не высокопарно, а по-женски мягко и задушевно прозвучали ее слова, и Шацкий, который все еще продолжал хмуриться и коситься на Нюсю, невольно заерзал и отхлебнул холодного чая, Гаюсов слушал спокойно, а военный с жадностью разглядывал раскрасневшуюся молодую женщину, которая продолжала;
— Нашими стараниями у ЧК в Самаре скоро будет прочная репутация грабителей. Слухи о конфискациях уже поползли по городу — я это знаю по «Паласу». Неужели, господа, и вы, Сергей Сергеевич, в особенности, неужели вы не понимаете, как это важно? Бесспорно, деньги очень нужны. Но политический эффект наших акций в сто крат важнее. Тем паче что Борис Аркадьевич говорил всего лишь о двух-трех акциях, разве не так?
Она сделала вполоборота поклон в сторону Гаюсова и села. И тотчас пропел дурашливый голосок:
— Ангел вы наш, Анна Владимировна, ангел!
Мягколицый человечек сочно чмокнул себя в ладошку, посылая воздушный поцелуй. Шацкий злобно хмыкнул. Плюшевый с хитрецой стрельнул на него взглядом и продолжал:
— Вы, голубки, слушайте, что она говорит, слушайте. И не горячитесь, не стоит горячиться. Коли уж надо, трудитесь, спрос-то один, голубки. Не будет у центра денежек — все дело станет, небось сами понимаете. А сколько еще осталось — не наша забота считать.
— Аристарх Семенович, доложите, что с оружием.
Вопрос Гаюсова охладил велеречивого человечка, и он сразу сник. Ему, самарскому первогильдейному купцу Аржогину, непривычно было заниматься столь опасным товаром. Его делом всегда были хлеб, кожи, сало. Только в прошлом все это, далеко-далеко…
— Закупаем, Борис Аркадьевич… — И все-таки несмываема его улыбка; приятно неприятно, а Аржогин всегда улыбчив, как японец. — Но туговато-с! С теми, складскими, никак разговору не получается. Знают, риск-то велик, вот и жмутся. Ежели б сумму иметь достойную, тогда бы и…
— Ясно, — перебил его Гаюсов. И повернулся к моложавому военному: — Как настроение в госпитале?
Военный поднял красивые брови и скорей утвердительно, чем неопределенно, пожал плечами: дескать, что спрашивать? Настроение как настроение.
— Есть ли возможность определить к вам еще группу?
Выдержав паузу, военный ответил раздумчиво:
— Пожалуй… Но, учтите Борис Аркадьевич, очень и очень немного. Не более… — Он помедлил, щипнул ус. — Не более восьми — десяти человек. Иначе… Слишком подозрительно будет. А рисковать не смею.
Пока он тянул да мямлил, Гаюсов собрал со стола исчерканные листки и поджег их в пепельнице. Следя за дымным огоньком, сказал отрывисто, как скомандовал:
— Постарайтесь, Виктор Петрович! Имейте в виду, вы наша ударная сила. Взрыв моста — не просто диверсия. Если мы перервем на Самарке магистраль, они же подохнут! Все! Мало того, мы отрежем пол-России от Москвы. Пол-России, да!
Военный приосанился.
— Сделаем, Борис Аркадьевич. Не сомневайтесь, сделаем все возможное.
Гаюсов вынул часы, щелкнул крышкой.
— Кажется, все, господа. Расходимся, как условлено.
— В добрый час, — с зевком вздохнул Аржогин и перекрестил рот.
Через минуту в комнате остался только Гаюсов. Он поковырял пальцем пепел, тяжко задумался, глядя в окно. Там сгущался серый сумрак. Скрипнули половицы. Гаюсов поднял голову: в дверях стояла Нюся.
