— Что значит — победить в соревновании при более благоприятных условиях? — философствовал вечером в общежитии Маркаров. — Это ущемляет гордость и достоинство победителей, уменьшает ценность победы, может демобилизовать. А если соревноваться при неучтенных худших условиях? Можно подорвать веру в свои силы. Не всегда и не всюду следует провозглашать соревнование по количественным показателям. Возьмите два цеха на фабрике галантереи: цех правой перчатки и цех левой перчатки. Кому польза, если сделают тысячу правых перчаток и тысячу триста левых? Или кто-то вдруг вздумает перевыполнять план на автомобильном заводе в Тольятти. Там конвейер не позволит, там нужно искать совсем другие показатели...
Спустя день Галиуллин на верхотуре раздумывал вслух, делясь своим планом с Шестаковым:
— Ты уже в моей бригаде маленько освоился. Вот и будешь за старшего. Все мои ребята под твоим началом. А я пойду к шестаковцам. Проверю, может, подскажу что Погодаеву. Мне-то Рыбасов не запретил там нос показывать.
Чтобы Рыбасов не застукал нарушителя, Чернега постоит на стреме, пусть одним глазом поглядывает. Появится ненароком Валерий Фомич или другое начальство — свистнет «полундру». У Шестакова будет на сердце спокойнее, если Галиуллин поторчит наверху в его бригаде.
По существу, Галиуллин в эти дни руководил бригадой Шестакова, а тот оставался за старшего в бригаде Галиуллина.
Даже Пасечник не знал об этой рокировке двух бригадиров. Галиуллин признался во всем позже.
Уже после того как они прощально поцеловались у гостиничного подъезда, Нонна, слегка запнувшись и побледнев, пригласила его зайти выпить чаю.
— Никому не помешаю?
— Всегда живу в номере одна. Человек я покладистый и в гастрольных поездках не привередничаю, как некоторые артисты со званиями. Но мое требование одиночества — беспрекословное. Лучше всего репетировать рано утром. А если срочный ввод в спектакль — зубрю полночи. И не про себя, а вполголоса или во весь голос.
— А сегодня зубрить не будете?
— Сегодня не буду.
Она наскоро собрала подобие ужина — бутерброды без бутера, то есть без масла, но с ломтиками венгерской колбасы салями.
— А больше угостить нечем. Живу скромно. Мой прожиточный минимум — два шестьдесят, укладываюсь в командировочные.
Электроспираль снабдила их двумя стаканами кипятка, а дорожные пакетики для заварки, бумажные поплавки на ниточках, закрасили кипяток. Аппетитно запахло чаем. Сахару не было, зато нашлись три шоколадные конфеты «Мишка косолапый».
Он поглядел на картину «Утро в лесу», висевшую на стене, — увеличенная конфетная обертка. К позолоченной раме прикреплен инвентарный номер.
По радио передавали танцевальную музыку народов СССР, стремительную молдовеняску сменил медлительный танец Прибалтики. Мартик стал уверять, что этот танец танцуют с тяжеловесной грацией только женщины, которые носят обувь 39—40-го размера. Нонна засмеялась...
Она вышла из номера раскрасневшаяся и, перед тем как выйти, причесалась.
Не сразу решилась обратиться к дежурной по этажу, хотя и была уверена в ее дружелюбии. Дежурит Вера Артемьевна, на той неделе Нонна снабдила ее двумя контрамарками на «Таню».
— Я пригласила в гости своего близкого друга... — Нонна знала, что с каждым словом краснеет все сильнее.
Весьма кстати, что лампочка в коридоре подслеповатая, густо запятнана останками спаленной мошкары, комарья.
— Это такой чернявый, вежливый?
— Так вот, Вера Артемьевна, вы моего вежливого гостя не видели.
— Ясное дело, не видела, — она с готовностью кивнула.
— И не увидите, когда уйдет.
— Ясное дело, не увижу...
Нонна вошла в номер. Он снял со стены гитару и протянул ей, она отрицательно качнула головой.
— Мне самой хотелось вам спеть, но время позднее. В другой раз... — Она неторопливо зачехлила гитару и повесила обратно.
Неожиданно для них диктор объявил по радио — четверть второго ночи. Нонна помнила, что в эту минуту Москва начинает телепередачу «Спокойной ночи, малыши».
— Обидно, — он дурашливо вздохнул. — Если бы наше монтажное управление не тянуло с установкой ретрансляционной телебашни, мы тоже могли бы сейчас насладиться этой передачей!..
Ей очень нравилось разговаривать с ним, угадывать его мысли с полуслова.
А когда он замолкал, прислушивалась к его молчанию, старалась разгадать, о чем он думает.
На последний автобус маршрута № 1а уже не поспеть. Хорошо, если по дороге попадется попутная машина-полуночница — бульдозер, бетоновоз, автокран ли фургон «Люди». А если пешком — отсюда в их поселок два с половиной часа хода, и быстрого хода.
Нонне стало жаль его. Да и не по-августовски холодна сибирская ночь, еще продрогнет. Он расстегнул ворот рубашки, пошлепал себя по груди и сказал, посмеиваясь:
— Свой шерстяной свитер.
Она подумала: «Моя жалость — уловка, нескладная попытка обмануть себя. Сама не хочу отпустить Мартика».
Нонна с бесхитростной откровенностью сказала:
— Кто-то из героев Шекспира, кажется Полоний, говорит: «Человек должен быть всегда правдивым с самим собой»... А мне это не всегда удается.
— Иногда быть правдивым с самим собой труднее, чем быть правдивым с другим человеком... Верите в предчувствие? Когда раздался тот грубый выкрик из зала, у меня возникло острое ощущение, что обидели очень близкого мне человека, оскорбили и меня...
Он крепко обнял ее и бережно поднял на руки, чтобы вознести ее не только над полом гостиничного номера — лад всей повседневностью.
В актерской среде выражение «носить на руках» относится к восторженным проводам артиста после спектакля. Народный артист Северцев-Донецкий любил вспоминать, как публика носила на руках Комиссаржевскую; то ли стариковские воспоминания, то ли пересказывал чьи-то театральные мемуары.
Осторожно, счастливый своей ношей, он кружил по номеру, обходя уродливое громоздкое кресло, шаткий столик посередине комнаты с позванивающей крышкой графина, желая отторгнуть Нонну от всей аляповатой, безвкусной обстановки, несовместимой с самим ее существом.
Она прижалась к нему, обвила шею руками.
Он словно убаюкивал ее, а она и не помышляла о сонном покое.
Он словно пытался заглушить ее страх, а ее переполнял восторг, ею владело страстное предчувствие близости.
Он продолжал носить ее на руках, как свою повелительницу, и тогда, когда она уже безмолвно согласилась быть послушной ему во всем.
У него кружилась голова, трудно дышалось, но не потому, что ноша тяжела для его рук.
Лицо ее было слишком близко от его губ. Он целовал ее неудержимо, но сдержанно, усмирял свое желание, страшась обидеть ее нетерпением.
Мало ли какие роли предлагают молодой актрисе и классики, и современные авторы; в любовных сценах иностранцы посмелее наших драматургов. Со столькими героями-любовниками ей уже пришлось обниматься при свете рампы, со столькими целоваться на сцене и в репетиционном зале. Наверное, не раз сыграла и роль стеснительной недотроги, с трудом перебарывающей самое себя.
Но сейчас это — не роль, натурально ею сыгранная, это сама Нонна в ее самозабвенной искренности.
И он был исполнен благодарности к ней за то, что в ее отношении к нему не промелькнуло ничего актерского, она ни на мгновенье не утратила прямосердечности.
Спустя время, не измеряемое минутами и часами, она вдруг сказала:
— А знаешь, Мартик, я тебя почти люблю.
Он как-то неопределенно пожал плечами. Обрадоваться или чуть-чуть обидеться?
Может, этим «почти» она хотела сказать, что далека от страстного умопомрачения, не собирается заглядывать в будущее, нет для этого основания и у него. Не всепоглощающее чувство, а всего лишь эпизод в ее жизни. При всем сегодняшнем безрассудстве, ее не покинула рассудительность, она дозирует свою страсть, привязанность, симпатию.
Или, наоборот, понимает всемогущую власть признания и хочет этим «почти» строго проверить себя, боится разменять заветное слово на мелкую монету?
Или постеснялась сделать признание первой, не желая подчиниться своей сумасбродной откровенности...
Она нежно поцеловала его закрытые глаза и провела пальцем по его бровям — сперва пригладила одну, затем другую.
Какие у нее застенчивые руки, робкие в интимные минуты... А сегодня вечером у ее Элизы Дулиттл, особенно в первом акте, до того как уличная цветочница попала на аристократический раут, жесты были вульгарные, подчеркнуто грубые...
Он не стоял перед ней коленопреклоненный, до того как они отдали себя друг другу, не умолял ее покорствовать страсти, не выпрашивал у нее милости.
А на исходе ночи, когда приблизилась минута расставанья, он долго стоял на коленях перед спящей, прислушиваясь к ее легкому дыханию, не решаясь потревожить ее, уснувшую с закинутыми за голову руками, изнемогшую.
Ни предвестие рассвета, ни далекие зарницы электросварки не могли осветить гостиничный номер. Едва угадывалась гитара на стене, рядом с тусклым зеркалом, еще не наступило прошедшее инвентаризацию утро в лесу, где под присмотром медведицы резвились трое медвежат.
