— Если она держит это в секрете, то ты не выдавай меня, пожалуйста.
— Ладно. Не выдам.
— Я не хочу ссориться со своей дорогой сестрой. Она хоть редко пишет, но письма веселые и… умные.
— Что он за человек… этот твой друг?
— Сашка? Парень — душа. Лесовод. По уши влюблен в лес. У него отец лесничий. И о и поступал в Лесную академию в Ленинграде. Срезался. Ну и забрили.
Ивана Васильевича неприятно кольнуло это «забрили». Было бы больно узнать, что сын смотрит на службу как на наказание за университетские грехи. Поговорив о Ладе, о матери, он осторожно спросил:
— Ну, как тебе служится?
— «Как тебе служится, с кем тебе дружится?» — весело продекламировал сын и так же весело ответил: — Хорошо, отец. Поначалу было трудно. А теперь — ничего, даже нравится. Не надо много думать. Всё делаешь по команде.
— Не утрируй, пожалуйста. Ты не безголовый автомат.
— На своем боевом посту я думаю. У таких приборов нельзя не думать. Я могу открыть тебе секрет, товарищ полковник запаса. Если знаешь, что благодаря твоей работе в штабе флота и противовоздушной обороны каждую минуту и каждый час знают, что делается в небе, куда какой предмет летит и с какой скоростью, где, в каком квадрате стадо овец подняло слишком высокий столб пыли, так, скажу я тебе, такое чувствуешь!.. И гордость. И радость. И уверенность, что никакой гад неожиданно не плюхнет папе и маме на голову какую-нибудь игрушку, как в сорок первом. Пускай попробуют. Нам показывали, чем мы можем ответить. Правда, у меня возле этих «пушечек» похолодело внутри. Я не хотел бы нажать на эти кнопки. Но людям, которые изобрели наши приборы и все прочее, я готов в ноги поклониться. Можешь себе представить — твой сын, бездарный математик, не в пример своей гениальной сестре, здесь полюбил технику? Правда. Я даже думал: не сделать ли своей профессией работу с этими приборами?!
Это признание обрадовало отца. Говорил Василь, безусловно, искренне и серьезно, хотя и ребячился немножко, чуть бравировал. Только насчет профессии — отец не совсем понял. Спросил.
— Наш командир агитирует меня пойти в инженерное училище.
Такое намерение сына должно было бы обрадовать — вон как изменились его взгляды! Но Иван Васильевич вдруг почувствовал, что в глубине души ему не очень хочется, чтоб сын на всю жизнь остался в армии. Лучше бы скорее возвращался домой. Упрекнул себя: «Раскисаешь под старость, как его мамочка. Хочешь держать под крылом. Пускай выходит в широкий мир». Сказал:
— Что ж… недурная перспектива.
— Но если б в армии все были, как наш командир. Если б не было дураков…
Отец весело засмеялся.
— Чего захотел! Не помню, кто из великих сказал: без дураков было бы скучно.
— Это верно — с ними весело, — согласился Василь без улыбки, с мрачной суровостью. — Так весело…
Иван Васильевич вопросительно глянул сыну в лицо, сказал:
— Тебя обидел кто-нибудь?
— Нет. Никто. Но есть у нас один солдафон, все время боюсь, как бы не сорваться… А он — шишка.
— Я прошу тебя, Вася. Не от своего имени. От мамы. Я понимаю, случалось — сам давал дуракам в зубы. Но у меня было другое положение. Ты — солдат.
Василь, замедлив шаг и даже сбившись с ноги, так же пытливо посмотрел на отца, заглянул в глаза. Минуту тянулся немой разговор, который оба хорошо понимали. Наконец Василь широко улыбнулся.
— Не бойся. Не сорвусь. Научен уже.
Дождь перестал сеяться. Падали редкие капли. Облака поднялись выше. Или, может быть, так казалось потому, что все ниже и ниже спускались они. Когда дошли до поселка, Василь предложил:
— Пойдем погуляем у моря.
Волны бухали с прежней силой, только как бы реже, с большим раскатом. Они вышли но узкому переулку на берег. Море дохнуло в лицо солеными брызгами и запахом водорослей. Здесь, вблизи, белые гребни валов не казались такими грозно-фантастическими, уже не страшно было, что море водяной горой обрушится на землю. Все стало обычным. Но Антонюк увидел, как загорелись у сына глаза, раздулись ноздри, как он склонился над обрывом: вот-вот кинется в самую высокую волну. Нет сомнения: морские просторы приворожили сухопутного моряка.
— Море съело пляж, — сказал Василь с восторгом перед могуществом стихии и радостно засмеялся. — Негде будет «дикарям» отлеживать бока. Сколько их сюда наезжает летом! Лодыри!
— Ты строго судишь людей, использующих свое право на отдых. Разве твоя мать или Лада лодыри?
Василь немного смутился.
— Некоторые тут все лето сидят.
— Ты все знаешь…
— Совхоз — наши шефы. А дармоеды эти живут у совхозовцев. Правда, местные тоже научились их обирать.
— А заодно и тех, кто приехал отдохнуть на честно заработанную копейку.
— Да уж, конечно, не разбирают, с кого слупить больше, с кого меньше. Лови момент.
Такие рассуждения сына не понравились: одних он осуждает огулом, других так же огульно оправдывает, уверенный, что он — за людей трудящихся, которым можно простить такой небольшой грех, как выколачивание денег из курортников. Видно, хороши шефы эти совхозники, если такое влияние оказывают. Спорить трудно, не зная этих людей и их психологии. Он никогда не живал в таких курортных местах. Сын, между прочим, словно прочитав его мысли, сказал:
— Напрасно ты, отец, не ездил к морю. У тебя были такие возможности.
— Я не люблю курортов.
— Можно полюбить море.
— Я люблю поле и лес. Ты полюбил море?
— Полюбил. Это здорово, я тебе скажу. Даже в такую погоду — чудо. Неужели не понимаешь? А летом, когда солнце!.. Нам с горы его видно на десятки миль. Искрится все. И без конца меняет краски. Каких не бывает цветов! Когда солнце всходит, когда заходит. В полдень. Стоишь на посту — глядишь и не налюбуешься. А если б ты с аквалангом спустился под воду. Сказка! — От восторга он говорил отрывисто, как школьник.
— Ты аквалангист?
— Да. Разрядник.
— Это не рискованно?
— А ты прожил без риска?
Иван Васильевич опять рассмеялся.
— Ты парируешь, как хороший фехтовальщик. Я рискнул в последний раз в пятьдесят шесть… Правда, знал, что теперь это не смертельно.
— Ты был таким же и тогда, когда это было смертельно?
— На войне — всегда. В мирное время — не всегда. Но не потому, что не хватало мужества. Когда-то ты осудил меня…
— Теперь я не осуждаю. Нельзя бросаться в море с горы. Мне, например, хочется набить морду тому солдафону. Но что я этим докажу? Меня засудят. Теперь я тебя понимаю.
Ивана Васильевича растрогали эти слова сына, но и насторожили: а не слишком ли много взрослой рассудительности и… покорности? Кому нужно, чтобы из парня вырос безропотный исполнитель чужих команд? Конечно, армия есть армия. Однако и армия сильнее, когда состоит не из роботов, а из людей волевых, умных, свободных, которые умеют отлично выполнять разумные приказы, умеют серьезно думать не только о содержимом своего котелка и ранца, но и о самых высоких материях, о самых широких проблемах — от техники подводного плавания до космических полетов, от цен на курортном рынке до районирования посевов кукурузы, от схемы локатора до событий во Вьетнаме.
Они шли мимо белых домиков, где летом жили художники, мимо аллеи кипарисов. Иван Васильевич хозяйским глазом оглядывал строения, дорожки, тоннели из виноградных лоз, что некогда давали заманчивую тень, а теперь висели на железных опорах, как рваная сеть, неумело сплетенная, мокрая. Спросил у сына:
— Знаешь названия здешних садовых деревьев?
— Нет.
— Напрасно.
— Не всем же быть агрономами.
— Названия деревьев должен знать каждый культурный человек. Как бы ты себя чувствовал, если б не умел отличить дуб от клена?
— Сравнил!
Василя не интересовал сад. Он смотрел на море, пошел у самого обрыва, должно быть, нарочно, чтоб брызги били в лицо. Лизнул мокрую ладонь. Возможно, что сын нарочно привел к этому обелиску. Серая низкая пирамида, позеленевшая медная дощечка, надпись на которой скупо и прозаически сообщала, что здесь похоронено пятнадцать моряков-десантников, погибших 31 декабря 1941 года при высадке на берег.
Василь остановился у обелиска с таким видом, словно это была главная и конечная цель их похода. Снова начал сеяться дождь, и мелкие капельки его казались солеными, будто морские брызги взлетали в небо и падали оттуда. Корпуса пансионата отсюда, с берега, не выглядели так мрачно, как с шоссе, они смотрели на море множеством окон. Но ни на балконах, ни на дорожках — нигде ни живой души, словно место это давно и навеки покинуто людьми. От этой пустоты еще с большей силой охватывало чувство скорби перед этим простым памятником мужеству, каких тысячи на просторах от Волги до Эльбы, от Кубани до Дуная.
— Отец, скажи мне, зачем погибли эти ребята?
Иван Васильевич не понял, удивился и встревожился: почему вдруг такой вопрос?
