Молчала все, а тут и я, дескать, с вами.
Обидно очень Гришке.
Да и рыжий что-то на Наташеньку засматривается, по-своему глазом мигает, да может, и ножку, гадина, под столом ей жмет. Ох, а и противен же до чего Гришке этот рыжий, так бы вот в зынзало и дал.
Гришка с профессором беседует тонко, а сам на студента глазом.
— Вы, — говорит, — профессор, за науку загораетесь, людей прельщаете, а между прочим, тьфу ваша наука. Вот я и студентом каким-нибудь не желаю быть.
Профессору и крыть нечем. Сидит на стуле, беспокоится, ртом дышит. А Гришка ему все серьезнее:
— Да-с, не желаю и студентом быть и не профессором. Я науку вашу очень презираю. Смешно! Про землю, скажем: шар и, так сказать, вертится. А что вы за такие за правильные люди, что как раз и угадали? Смешно. Вот возьмет кто-нибудь и скажет, по науке скажет: а земля-то и не вертится, да и не шар, да и… черт его знает, что скажет. Тьфу на вас!
Тут все на профессора уставились, дескать, знай наших. Вот так Гришка. Широкий парень.
А тут еще дьякон Гавриил словечко вставил.
— Мы, — говорит, — интеллигенция, хотя и очень уважаем вас, Григорь Палыч, так сказать, почитаем совершенно, однако земля досконально есть круг, установленный наукой и критикой.
Сказал и на профессора этак ручкой.
Тонкая бестия этот дьякон Гавриил.
Да, крупный разговор вышел. Ученый. Гришка то на профессора, то на студента глазом.
А студент ничего — рыбу кушает. Не жалко, конечно, пусть кушает, но и зловредный же этот рыжий.
Только профессору, должно быть, очень обидно стало.
Григорь-то Палычу он ни словечка — видит, сидит человек с круглыми глазами, — так он дьякону Гавриилу. И с чего бы это он дьякону Гавриилу?
— Вы, — говорит, — со своей гнусной философией тово…
А Гришка со стула вдруг, по столу кулаком.
— Бей, — кричит, — их… рыжую интеллигенцию!
Сгрудились гости. Присели иные, окорач. Ползут.
— И — эх! — закричал Гришка и насел на студента.
VII. Смешное чувство
Длинноусый шел на вокзал. Сегодня они уезжают из Питера.
«Этакая ведь скверная штука, — думал длинноусый. — С чего бы мне идти. Зря иду. Ей-богу, зря. Вот только взгляну, как и что. И уйду. Взгляну одним глазком и уйду. Не из романтизма взгляну, не глазом, так сказать, любви… хе-хе… а издали, из великого любопытства.
Гм. Я даже радуюсь. Мне, милостивые государи мои, на многое наплевать с высокого дерева, мне, милостивые государи, смешны даже, в некотором роде, высокие чувства любви. Подумаете — врет? Вот, скажем, и Наталья подумает: погиб, погиб из-за великой любви. Даже вот, в некотором роде, убиться хотел. Вздор. Вздор. То есть, может быть, и убился бы, если б, скажем, поверила. Вздор, сударь мой. Шарлатанство. Женская, так сказать, натура требует остроты. Хе-хе. А мне смешно. Честное слово, смешно. Ну что я могу поделать — смешны всякие там трагические чувства.
Конечно, плохо, что она с Гришкой. Я даже снова готов на всякие потрясения. Может, я даже готов на нечто большее, чтоб вернуть, но любовь, но… хе-хе».
Тут длинноусый остановился у вокзала.
— Подождем, — сказал он громко. — Посмотрим. Понаблюдаем. Они непременно под руку пойдут. Гришке-то все-таки лестно. А она с этакой тонкой улыбочкой. У ней всегда этакая тонкая улыбочка. Накануне вот приходит. «Что?» — спрашиваю. «Не могу, — говорит, — с тобой жить». А у самой этакая улыбочка. «Не могу больше жить. Не живой ты. Ну сделай что-нибудь, убей меня, что ли. Гришку убей. Сделай что-нибудь человеческое».
«Гм. Тонкая первопричина. Тончайшая. Конечно, острота чувств… Да не в этом штука. Не в этом корень.
Тут, можно сказать, историческая перспектива. Тут ух как широко! Тут, можно сказать, история. Да-с, история и инстинкт женщины. Скажем, через сорок лет голубую… хе-хе… кровь им перельем. Вот оно что.
Может, я и не сопротивляюсь из-за этого…»
— Ну куда ты, баба, прешь? Толкнуть можешь. Видишь, человек по делу стоит.
И точно: баба с мешком и корзинкой пребольно толкнула длинноусого.
Экая ведь чертова баба. А за бабой в двух шагах двое под руку.
Они! Пропал длинноусый…
— А, — удивился Гришка, — вы здесь.
Улыбнулся длинноусый и пошел за ними вслед.
Идут вдоль вагонов — не обернутся. И длинноусый сзади.
— Здесь, — сказал Гришка и вошел в вагон.
— Наталя!
— Что?
— Не веришь, — поглядел в глаза длинноусый.
— Нет, — молвила Наталья и закрыла дверь.
«Под вагон, что ли, упасть?» — вяло подумал длинноусый, когда поезд, лязгая железом, двинулся с места.
Вот под тот. Постоял длинноусый с секунду, поднял глаза, а в окне Гришка с Наташей. Наталья — та спиной, а Гришка ухмыляется и этак вот ручкой, дескать, прощайте, счастливо оставаться.
Постоял длинноусый, уныло посмотрел вслед поезду и поплелся тихонько к выходу.
Январь 1921 г.
I. Секретное дело
По секретнейшему делу идет следователь Чепыга. По делу государственной важности. И конечно, никто не догадается, что это следователь. Никому и в голову не придет, что это идет следователь.
Вышел человек подышать свежим воздухом, и только. А может, и на любовное свидание вышел.
Потише, главное. Потише идти, и лицо чтоб играло, пело чтоб лицо — весна и растворение воздуха.
Иначе пропал тончайший план. Иначе каждый скажет: «Эге, вот идет следователь Чепыга по секретнейшему делу».
— Красоточка, — сказал Чепыга девушке с мешком. — Красоточка, — подмигнул ей глазом.
Фу-ты, как прекрасно идет. Тоненько тут нужно. Тоненько. А потом такое:
— А дозвольте спросить, не состоите ли вы в родстве… хе… хе…
Тут Чепыга остановился у дома. Во двор вошел.
Во дворе желтый флигель. На флигеле дощечка. На дощечке — «Домовый комитет».
— Прекрасно, — сказал Чепыга. — В каждом доме домовый комитет. В каждом доме, в некотором роде, государственное управление. Очень прекрасно. Теперь войдем в комитет. Тек-с. Послушаем.
Два человека сидели в заляпанной комнате.
— Ну, а что о политике военных действий? — спросил тенорок. — Какие новости, Гаврила Васильич?
— О политике военных действий? Наступают. Да-с. С юга генерал Врангель наступает.
— Очень хорошо, — обрадовался Чепыга. — Войдем теперь.
В комнату вошел и спросил, сам голову набок:
— Уполномоченного Малашкина мне по секретному. Ага. Вы гражданин Малашкин. Очень прекрасно. А дозвольте спросить, кто, в некотором роде, проживает в тридцать шестом номере? Да-с, в тридцать шестой квартире, именно в тридцать шестой.
У Гаврилы Васильича острый нюх. Гаврила Васильич почтительно:
— Старуха проживает. Старуха и актер проживают.
— Ага. Актер? — удивился Чепыга. — Почему актер?
— Актер-с. Как бы сказать… Жильцом и даже на иждивении.
— Гм. Актер. Расследуем и актера. Ну, а в смысле старухи. Не состоит ли старуха в некотором родстве, ну, скажем, с бывшими генералами? Да, именно с генералами не состоит ли?
Гаврила Васильич и руками развел.
— Не в курсе, — говорит, — совершенно. Да только тишайшая старуха, небогатая. Сын у нее, извините, в войне пропал. Жалкует и к смерти готовится; и местечко на Смоленском даже заказано. Тишайшая старуха.
А Чапыга руки потирает.
— По долгу, — говорит, — государственной важности расследуем и старуху, и актера. Прошу сопровождать.
II. Следствие
Актер лежал на кровати и ждал Машеньку. Если не сробеет, то придет сегодня Машенька.
Актер лежал на кровати как бы с некоторой даже томностью.
— Ентре, Машенька, — сказал актер, когда Чепыга постучал костяшками. — Ентре, пожалуйста.
«Тут нужно чрезвычайно тоненько повести дело, — подумал Чепыга и к актеру вошел, — совершенно тоненько нужно».
— Извиняюсь, — обиделся актер.
А следователь прямо-таки волчком по комнате.
— Дозвольте, — говорит, — пожать ручку. Собственно, к старухе я. Однако некоторое отсутствие старухи принуждает меня…
— Ничего, — сказал актер. — Пожалуйста. Только сдается мне, что старуха, пожалуй что и дома.
— Нету-с. Совершенно нету. То есть придет сейчас. А дозвольте, из любопытства я, спросить, не состоите ли вы в некотором родстве с подобной старухой?
— Не состою, — ответил актер. — Я, батенька мой, артист, а старуха, как бы вам сказать, зритель.
— Тек-с. Очень хорошо, — удивился Чепыга. — Гм. Зритель. Вижу образованнейшего человека…
Тут актер и с кровати приподнялся, и в Чепыгу дым струйкой.
— Угу, — говорит. — Какое тут родство: темная старуха и артист. Я, батенька мой, человек искусства.
