Это было спасение. Эрик хорошо знал «Луч света». Не переводя дыхания, он отбарабанил добролюбовскую статью и успел даже ввернуть несколько слов о кинофильме «Гроза», выделив удачное исполнение роли Катерины народной артисткой Аллой Константиновной Тарасовой.
Елкин подобрел. Он поставил Эрику четверку и отпустил с миром.
После Дарского ответ держал Леха Белов. Василий Иванович, глядя на выцветшую от долгой и безупречной службы Лехину гимнастерку, сразу же проникся к нему необыкновенной симпатией. Он минимально спросил его по билету, одобрительно покивал головой, прочтя исписанные Лехой листы, и, отложив их в сторону, спросил:
— Скажите, голубчик, вы, разумеется, «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого читали?
— Так точно, читал! — браво ответил староста Белов.
— Скажите, голубчик, а какая сцена из этого романа вам больше всего понравилась?
— Бородинский бой! — не задумываясь, гаркнул Леха.
И, не давая доценту опомниться, демобилизованный старшина отрывистой скороговоркой изложил Елкину диспозиции Кутузова и Наполеона, назвал количество войск, участвовавших в сражении с обеих сторон, а также главные пункты атаки французов и обороны русских — батарею Раевского и Семеновские флеши. Он, правда, ошибочно произнес слово «флеши» как «плеши», но даже это не изменило дела — Елкин снисходительно улыбнулся, удовлетворенно провел ладонью по собственной лысине и поставил Белову «отлично».
С Тимофеем Головановым разговор был еще короче. Как только Тимофей пересказал содержание статьи Ленина «Памяти Герцена», Василий Иванович сразу же перешел ко второму вопросу. И как только Тимофей и здесь начал вспоминать наизусть цитаты из Плеханова, доцент быстро нарисовал в головановской зачетке слово «отлично» и пожал Тимофею руку.
— Вот теперь я вижу, что не ошибся адресом, — широко улыбаясь, говорил Елкин, провожая групкомсорга до дверей, — и действительно попал в университет на экзамен по литературе. Есть у вас в группе, оказывается, не только певцы и кинематографисты, но и весьма осведомленные в литературном процессе прошлого века юноши.
Василий Иванович запустил в аудиторию последнюю «порцию» экзаменующихся — Инну, Жанну, Руфу и Степана Волкова — и призвал к своему столу студента Пахомова.
— Бурное развитие русской революции, — энергично начал Пашка, — ярким выразителем которой явился Лев Толстой, углубляло свойственное писателю стремление дойти до самого корня во всем — и в характеристике современного ему состояния человечества и в поисках выхода из этого трагического состояния. Все эти общие свойства творчества Толстого с особенной силой проявились в романе «Анна Каренина». Социальное значение этого произведения очень высоко. Слова одного из героев романа — «у нас все переворотилось и только укладывается» — были самой точной характеристикой жизни России переходной эпохи, когда разрушались старые феодально-крепостнические отношения и нарождался новый, капиталистический строй…
Доцент Василий Иванович Елкин, с интересом взглянувший на студента Пахомова, как только тот произнес первую фразу, уже на второй его фразе уселся напротив Пашки за стол и пристально начал разглядывать малознакомого ему по лекциям студента.
— Толстой всегда был неумолимым обличителем эксплуататорского общества, — продолжал Пашка, — беспощадно срывавшим всяческие маски со всех видов социальной лжи, фальши и угнетения. Но Толстой не только критиковал современное ему общество. Он активно разрабатывал положительный общественный идеал. В романе «Анна Каренина» он поставил конкретные вопросы демократии и социализма. Мысль Толстого постоянно была направлена не только на отрицание, но и на утверждение. В «Анне Карениной» писатель стремился показать, какова должна быть вообще человеческая жизнь…
Руфа, Инна, Жанна и Степан Волков, совершенно забыв о своих билетах, молча смотрели на студента Пахомова. Никогда за все три с половиной года, проведенные в университете, они не слышали от Пашки ничего подобного — может быть, только на первом курсе, когда недавний еще в те времена золотой медалист Павлик Пахомов продолжал по инерции, вернее, по школьной традиции, сдавать экзамены на сплошные пятерки, приходилось им быть свидетелями Пашкиных ответов на таком уровне.
Скрипнула дверь. Пашка повернул голову. В узком проеме между косяком и дверью виднелось лицо Тимофея Голованова. И сложная гамма переживаний была на этом лице. Тимофей болел за Пашку, он радовался за него, но прежде всего Тимофей, конечно, брал заочный реванш у тех, кто был против его дружбы с Пашкой.
А сам Пашка в эти необычные для него минуты видел себя как бы со стороны, как бы в ином свете, чем привык видеть всегда. Он вроде был почти незнаком с тем студентом, который сейчас под его именем и фамилией сдавал экзамен по русской литературе, И странной особенностью ума обладал этот самый студент — мгновенно «схватывать» на лету и запоминать то, на понимание чего другим людям требовалось гораздо больше времени и усилий.
— Осуждает или оправдывает Лев Толстой героиню своего романа? — говорил Пашка, и ему отчетливо виделась даже обложка той книги о творчестве Толстого, которую они накануне экзамена читали вместе с Тимофеем и страницы которой теперь как бы сами оживали в его памяти.
«Молодец Пашка! — радостно думал, стоя в дверях, Тимофей Голованов. — И как он только, негодяй, мог запомнить все это? Вот память! Поэтому он и не ходит на лекции: уверен, подлец, что в нужную минуту память его не подведет. Прочитает один раз учебник и шпарит наизусть».
— Конечно, Лев Толстой не мог осуждать свою героиню, — продолжал Пашка и вдруг совершенно неожиданно добавил не по книге, а от себя: — Толстой не мог осуждать Анну Каренину, так как в определенной степени Анна Каренина — это автопортрет самого Толстого…
— Что-что-что? — быстро переспросил доцент Елкин. — Анна Каренина — автопортрет Льва Толстого?
— А разве нет? — неуверенно спросил Пашка.
— Очень оригинальное соображение, — задумчиво произнес Елкин.
— Но Анна Каренина является только одной половиной автопортрета Льва Толстого, — напористо продолжал Пашка, — второй половиной этого автопортрета был Константин Левин…
— Ну, что ж, пожалуй, достаточно.
Доцент Елкин встал и протянул Пашке зачетку.
— Товарищ Пахомов, я поставил вам «отлично». Хотите заниматься в научном студенческом кружке, которым я руковожу?
— Я подумаю, — надменно сказал Пашка, пряча зачетку в карман пиджака.
— Подумайте, подумайте, — очень серьезно повторил доцент Елкин.
Пашка вышел в коридор. Около дверей восьмой аудитории собралась чуть ли не вся пятая французская — все, кто, сдав экзамен, еще не ушел из университета. На лицах однокурсников цвели улыбки.
— Павел, молодец! — первой бросилась к Пашке Света Петунина. — Ты так здорово говорил о Льве Толстом, что мы все чуть с ног не попадали. Слушай, откуда ты так хорошо знаешь Толстого?
— Откуда, откуда, — ворчливо буркнул Пашка. — От верблюда! Изучать надо классиков.
Света засмеялась, а к Пашке уже протиснулась Оля Костенко.
— Павлик, поздравляю, — тихо сказала Оля, — молодчина.
Тимофей стоял позади всех. Пашка подошел и слегка ткнул его кулаком в грудь. Тимофей так же легко ткнул Пашку в ответ.
— Ну, как? — задиристо спросил Пашка и прищурился. — Едем?
— Едем, — вздохнул Тимофей.
Когда в пятой французской узнали о том, что Пашка и Тимофей собираются во время зимних каникул отправиться в «свободный полет», то есть не в дом отдыха, и не на лыжах, и не в коллективный культпоход по московским театрам и клубам — танцевальные вечера, песни, пляски, шарады, викторины, капустники, самодеятельность, — а в какую-то никому неведомую областную газету (и не на практику, не по направлению, а просто так, сами по себе) и уже там, в этой ни кому неведомой и пока даже географически неизвестной областной газете, предъявив свои студенческие билеты факультета журналистики, хотят попросить редакцию послать их в командировку в колхоз, когда в пятой французской узнали об этом, Тимофея и Пашку подняли на смех.
— По-моему, все это несерьезно, — сказала Оля Костенко.
— А чего там несерьезно? — глубокомысленно произнес Степан Волков. — Вон Афанасий Никитин тоже незнамо куда отправился, а попал в Индию.
— А Колумб? — подхватил Боб Чудаков. — Взял командировку в Индию, а в результате открыл Америку.
— Кстати сказать, Колумб так и не отчитался в командировочных суммах, взятых на открытие Индии, — добавил Эрик Дарский, демонстрируя великую преданность любимым сатирическим авторам Ильфу и Петрову.
— Ну, хорошо, Пахомов — известный выдумщик и фантазер, — развела руками Сулико Габуния. — А Голованов? Он же человек положительный, ему-то зачем ехать?
