— Товарищи, без приказания не отступать.
Надо бы торопиться. В первой линии стало душно, воздуха не хватало. Щель ревела. Коровы мычали. Лошади бились, храпели, ржали. С топорами, с пилами люди ползали под корнями.
— Пили! Пили!
— Ура! А-а-а!
— Врешь, наколешься!
Черепков стоял в цепи во весь рост.
— Крой, товарищи! Чаще! Чаще!
— Трах! Бах! Ба! Бах! Та-та-та!
— Так их! Еще разок сбегайте, господа, до ветра!
Белые снова отошли. Ночью ползком стали красться к разрушенной засеке.
Далеко в тайге с грохотом рухнула последняя сосна. Жаркий, потный клубок выкатился на реку.
— Пропилили! Пропилили!
Засека молчала, безлюдная, покорная. Орлов топал ногами, плевался. Раненых и убитых у него было более пятисот человек.
— Сбежали, трусы, прохвосты! Подлецы, только из-за угла воюют! Прохвосты!
Идти дальше было опасно. Белые легли в окопчики партизан, стали перекидывать насыпи на другую сторону.
— Пропилили! Пропилили!
В холодные чернила реки скатывались длинные толстые стволы таежных старожилов. Несколько плотов к утру подняли всю Таежную республику с армией и, тихо покачивая, понесли вниз по течению, к Черной горе. Вода в реке стала красной, как кровь. Заря разгоралась. Повязки на раненых намокли, покраснели. Убитые, двадцать три человека, лежали спокойные за свою судьбу. Их везли схоронить как героев. На поругание врагам они отданы не были.
Глава 17 ПРОСПИТСЯ — ОПЯТЬ БУДЕТ ПОРУЧИК БАРАНОВСКИЙ
Н-ская дивизия отошла на две недели в резерв. Н-цы расположились в большом селе Утином, на берегу двух длинных кривых озер, поросших тростником, по ту сторону которых, сейчас же за поскотиной, стояла небольшая березовая роща, а левее ее стелились сочные, зеленые ковры лугов. Озера были полны диких уток и всякой болотной дичи, а в роще бегали зайцы и черные косачи спокойно сидели на березах. Офицеры принялись за охоту. Лес, луга, озера огласились раскатистыми выстрелами. Солдаты доставали у крестьян сети и по целым дням лазили по озерам, ловя золотистых жирных карасей. Люди посолидней, семейные, интересовались больше скромными домашними удовольствиями — топили бани, целыми часами парились в них со всем семейством, а потом сидели в светлых и просторных горницах и подолгу пили горячий душистый чай.
Мотовилов и Колпаков решили зайти к Барановскому, вспомнив, что он вчера ходил на охоту.
— Ага, пришли. Ну вот и отлично. А я за вами хотел уж Фомушку посылать, — встретил хозяин гостей. — Хочу сегодня именины свои справлять. Обед закатил министерский.
— Да ты разве именинник? — удивились пришедшие.
Барановский засмеялся:
— Да нет, я именинник буду еще в декабре, а пока есть возможность, так надо справить.
— Молодец, молодец, Ваня, — заревел Мотовилов.
— Руку, именинник. С днем ангела тебя. Чего там ждать, когда праздник придет, у нас, людей военных, коли есть чего жрать, так и праздник. Это здорово ты, Иваган, придумал. Правильно. Одобряю.
Сзади Барановского стояла хозяйка дома и с ласковой улыбкой смотрела на суетившегося у печки офицера.
— Что, хозяюшка, хорош повар-то? — лукаво подмигнул Колпаков.
Хозяйка — молодая вдова — стыдливо закрылась кончиками головного платка, покраснела.
— Да уж чего и говорить — не повар, а золото. А уж знает-то все до тонкости, что, как и куда. Ох, гляжу я, не похожи вы на белых-то, — вдруг неожиданно добавила она.
— Почему не похожи? — засмеялись офицеры.
— Да уж чего там, знаю я белых. Стояли у нас и полковники, и капитаны, так к ним не подступишься. Слова не скажут тебе путем, все как-то срыву да грубо. Сами уж чтоб чего сделать — Боже упаси, все денщиков заставляют. А вы что: и с народом разговариваете, а они вон стряпают сами.
— Ну, хозяюшка, нам до капитанов-то еще далеко.
— Нет, уж не говорите, и солдаты у вас ласковые, обходительные, и порядок у вас есть. Зря не делаете вы. Ну, вот в точности, как у красных.
— Что ты сказала? — нахмурился Мотовилов.
— Говорю, мол, на красных вы похожи. Они у нас неделю стояли, так очень хорошие люди. Ну а ваши — то есть не дай Бог.
Хозяйка махнула рукой. Мотовилов сердито молчал Колпаков заметил:
— Правду, видно, говорил полковник-то пленный, что красные теперь не то, что раньше, что у них теперь порядок, дисциплина. От этого-то их мирное население и встречает хорошо.
— Ну проходите, проходите в переднюю, я сейчас кончу, — обратился к офицерам Барановский.
Подпоручики прошли в переднюю половину избы и сели на широкий деревянный диван. Вскоре после их прихода прибежал веселый, возбужденный Петин и с порога еще закричал:
— Господа, новость. Н-цы вчера чуть было самого Тухачевского не поймали.
Офицеры оживились. Мотовилов не расслышал как следует, ему показалось — Петин сказал, что Тухачевский захвачен в плен. Как пружина, вскочил он с дивана, схватил пришедшего за руки, начал трясти его изо всей силы, и, захлебываясь от радости, засыпал вопросами:
— Где? Когда?
— Говорю тебе, вчера прибежал один красноармеец к н-цам, ну и сказал им, что Тухачевский в Михайловке. Н-цы, как звери, бросились в наступление, совместно с казачьим полком прорвали в два счета фронт, отрезали с тыла Михайловку, а Тухачевский у них под носом на автомобиле проскочил.
— Фу, черт, — разочарованно вздохнул Мотовилов. — Так его, значит, не захватили?
— Конечно, нет.
— Ну, это, брат, неинтересно.
— Тебе, может быть, и неинтересно, а н-цы и сейчас не могут успокоиться, жалеют, что не пришлось им с самого Тухачевского обмундирование содрать.
Пришел новый знакомый, штабс-капитан Капустин, очень веселый человек, с недурным тенорком, умевший порядочно играть на гитаре. Пришел еще кое-кто из молодежи. Перед обедом разговорились о положении дел на фронте. Кто-то сообщил, что у Деникина все обстоит как нельзя лучше, что он уже в трехстах верстах от Москвы. Мотовилов говорил:
— Хорошо бы, господа, попасть к Деникину. У него ведь армия — не нашей чета, добровольческая. Вот так бы можно было повоевать.
Барановский с обедом отличился. Меню было очень разнообразное. Прежде всего с графином хорошей водки была подана холодная закуска — поросенок со сметаной и хреном, студень и соленые грибы. Когда гости пропустили по «маленькой», был подан пирог с рисом и курицей. После пирога появился настоящий малороссийский борщ. Борщ сменили жареные тетерева, утки, заяц и жирный домашний гусь. После жаркого были поданы пудинг и кофе. Офицеры после однообразных щей и каши, которыми потчевали их ежедневно денщики, были в восторге от такого разнообразия блюд и хвалили наперебой искусство Барановского. Барановский, как настоящий именинник, был героем дня. Отпив полстакана кофе, штабс-капитан Капустин сделал дурашливо-плачущее лицо, взял гитару и, слегка тренькая на ней, тонким жалобным тенорком запел:
Ах, шарабан мой
Шарабан,
Денег не будет,
Тебя продам.
Барановский замахал руками.
— Да бросьте вы этот «Шарабан». Только и знают, что орут эту белиберду.
— Ну ладно, ладно, не буду. Коли хозяин не велит, так быть посему. Не любите, значит, вы белогвардейское творчество. «Шарабан»-то ведь во времена белогвардейщины на Волге создался.
Капустин тряхнул кудрями, закинул голову назад, пробежал рукой по струнам, крикнул:
— Не хотите белогвардейскую, так вот вам пермскую:
Д’наша горка,
Д’ваша горка,
Только разница одна.
Кто мою Матаню тронет,
Тот отведает ножа.
— У-у-ух ты!
Все засмеялись. Капустин замолчал и с серьезным видом стал допивать стакан. Колпаков развалился на стуле и, сладко затягиваясь папиросой, стал вслух вспоминать то время, когда он беззаботным ветрогоном, студентом юридического факультета носился по Казани.
— Хорошее это время было, господа. Учиться я начал осенью шестнадцатого, а в марте семнадцатого — вы ведь знаете, какую радость пришлось пережить.
Колпаков был кадет и немного либеральничал. Мотовилов, Петин и другие офицеры, настроенные монархически, засмеялись.
— Радость, действительно. Нечего сказать. Балаган такой на всю Россию господа социалисты подняли, такой порядок навели, что хоть святых выноси.
— Ну, господа, не будем спорить. Вы — монархисты, а я ка-де, и в этом мы никогда не сойдемся.
— Как вы сказали? Ка-ве-де… — пошутил Капустин.
— Ка-де, — серьезно повторил Колпаков.
— Эх, Михаил, попом бы тебе быть, а не офицером.
Колпаков не обиделся.
— Пожалуй, я бы не прочь хоть сейчас попом, дьяконом, чертом, кем угодно готов быть, только не офицером. Ох, тяжелы эти погоны золотые. Да и что они дают в конце концов? Вот ты — офицер, командир роты, в снег, в грязь, в непогодь, в дождь шлепаешь по лужам с ротой. Валяешься в мокрой грязи, зарываешься, как крот, в землю, подставляешь свою башку каждый день, а начальство тебя дерет как сидорову козу опять-таки потому, что ты офицер. Завидная доля, нечего сказать!
