Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»

— Какую волю, Николай Павлович? Никакой воли! Буду работать с туристами, как раньше работала. А уж вы для своей мадам другого переводчика подыщите. С меня хватит!

— Ну-ну, Ася. Не перечьте. Как только начнете перечить, все пойдет кувырком. Вы со мною старайтесь соглашаться. У меня голова-то вон какая! Пегая! Я все в жизни знаю. И если я говорю: «надо» — значит, и вправду надо. И иначе нельзя. А сейчас поехали. Где Володя?

И почему это песни любят модные? Наверное, потому, что у них все скрыто в подтексте. Поется, например, о спасательной команде по тушению лесных пожаров, а команда-то и ни при чем. В подтексте пожаров — любовь. Это очень модно сейчас — зашифрованные чувства. Старая песня не такая. В ней хоть и говорится: «Летят утки и два гуся», — но потом зато все ясно и определенно: «Кого я люблю, кого я люблю — не до-жду-уся».

Юрка приходит поздно вечером. Тетя Муза уходит к Басмановой.

— У меня неприятности, — говорит Юрка, снимая пальто.

— А у меня, наоборот, очень интересные известия, — говорю я.

— Понимаешь, я поцапался с шефом, — говорит Юрка.

— А я проводила мадам Бранд.

Юрка останавливается и смотрит на меня с недоумением.

— Ты чего? — спрашивает он.

— Ничего, — отвечаю я.

Тогда Юрка садится на диван, устраивается поудобнее, подложив подушку под локоть, и начинает:

— Вышло недоразумение, самая настоящая неувязка. Я передал проект главному инженеру, а он…

Юрка рассказывает все подробно, а я не слушаю. Я думаю о том, почему всегда мы говорим о его работе, о его жизни и никогда — обо мне. Почему раньше я находила это естественным, а сейчас это раздражает меня?

Когда мы познакомились с Юркой, он смотрел на меня. Даже когда речь шла о его делах, он смотрел на меня, и у него были живые, заинтересованные глаза, обращенные ко мне. Теперь Юрка смотрит в себя. Когда ему приходится смотреть на белый свет, глаза у него становятся пустыми и скучными. А я-то? Я дошла до такой крамолы: не слушаю, что говорит Юрка. И даю ему понять, что мне неинтересно. Что же это происходит?

— Постой, — прерываю я Юрку на полуслове, — мы должны с тобой объясниться.

— То есть? — говорит Юрка.

— Ну, должны выяснить, отчего мы с тобой оказались вдвоем в этой комнате и беседуем о твоих делах.

— Отношения выяснить? — говорит Юрка и улыбается язвительно. — Что ж, я готов. Только должен тебе сказать, что я не люблю усложненных отношений. Я бываю у тебя потому, что мне приятно иногда бывать у тебя. И ничего больше.

— А о своих делах ты тоже говоришь потому, что это тебе приятно?

— Разумеется.

— А о моих делах ты не говоришь потому, что это тебе неприятно?

— Прости, не понял.

— Почему ты не говоришь никогда о моих делах?

— Я думал, что мои дела — это и есть твои дела.

— А если нет?

— Мне это не приходило в голову.

— А если пришло бы?

— Тогда… Тогда я подумал бы, что это, ну, не очень, скажем, интересует меня. Ведь я никогда не считал, что ты выбрала самое удачное занятие в жизни.

— Но разве жизнь — это только занятие?

— А что же еще?

— Очень многое. Например, люди.

— Люди, занятые чем-то.

— А просто люди? Разве не существует просто людей?

— Бездельники? Наверное, существуют.

— У меня другой взгляд на вещи.

— Взгляд на вещи? Это относительное понятие. Можно смотреть из окна и видеть вот это пространство между четырьмя углами. Можно выйти на улицу и увидеть уже больше. А можно подняться на самолете — и тогда… Впрочем, ты ведь летала на самолете.

— Не летала. Но знаю, что земля уходит от тебя, люди становятся маленькими, а потом и вовсе исчезают.

— Зато обретаешь чувство масштаба. Я никогда не копался в душе — ни в чужой, ни в своей собственной. Я не врач-психиатр и не бездельник. А для делового человека возня вокруг психологии ни к чему.

— И люди совсем неинтересны тебе?

— Интересны. Как работники. Если человек ничего не умеет, из рук у него все валится, он ничего не может и не хочет делать, — какое мне дело до его психологии? Какое мне дело до причин и мотивов, которые привели его к такому состоянию! У меня даже нет времени копаться в этих мотивах. Человек на земле работник.

— Но как работник я тебе совсем неинтересна.

— Ты — женщина, а с женщинами все необъяснимо. Вопросов нет? Тогда иди сюда, сядь рядом со мною. Ты понимаешь, какая произошла штука, — нет, нет, я должен тебе обязательно рассказать, я должен уяснить, как это случилось, мы сейчас вдвоем разберем это. Значит, так! Я отдал чертеж главному инженеру…

Мы все-таки уяснили, как могло случиться, что у Юрки произошла неприятность. Мы обнаружили причину этой неприятности. Завтра утром Юрка придет на работу и уничтожит эту причину, потому что самое главное на земле — это чтобы у Юрки не было неприятностей, чтобы не страдало дело, которому он служит.

— А, это ты, Ася? — говорит кто-то за моей спиной. Я оборачиваюсь. Зойка стоит у соседнего стола и пытается открыть ящик. — Хотела методичку посмотреть перед экскурсией, а кто-то взял и запер. И чего запирают? Подумаешь, ценность — методичка! Дай мне свою!

Я достаю свою методичку из стола и протягиваю ее Зойке.

— А ты давно приехала? — спрашивает Зойка, листая методичку. — Ты чудесно выглядишь! Что значит юг! Разве на севере может быть такой цвет лица! Хорошо съездила?

— Хорошо. А как вы тут?

— Все так же. Крутимся. Слышала новость?

— Какую?

— Пока мы все тут крутимся на работе, Валя крутит с Ломовым. А ты ничего не знаешь?

— Ничего. Что значит крутит?

— Ну что ты спрашиваешь? Крутит — значит крутит. В полном смысле. Да, да. Сколько сейчас? Четверть? Еще пятнадцать минут — передохну немного.

— Ты мне расскажи про Валю. Что случилось-то?

— Никто и не говорит, будто что-нибудь случилось. Просто у них роман. А подробностей я не знаю. И никто не знает. Все только говорят. Я тебе удивляюсь: подруга, а ничего не знаешь!

— Откуда же я могу знать?

— А откуда мы все знаем?

— Откуда?

— Говорят… Я же тебе не говорю, что знаем. Я тебе говорю: говорят! Говорят даже, что она не скрывает. Ходят вместе, не стесняются. Я-то лично не видела, но, наверное, кто-нибудь видел. Я лично совсем заработалась. Каждый день с утра до вечера. У меня одних отгулов набралось штук десять. Вот кончится месяц, возьму все отгулы и уеду. За город куда-нибудь. Так хочется!.. На юге хорошо? Да, да, хорошо, сама знаю. Что я — на юге не была? Ну, счастливо! Я побежала.

Зойка выходит из комнаты переводчиков. И я снова остаюсь одна. В это время дня в комнате никто не сидит — все работают: сезон! Забежит кто-нибудь на минутку за справкой, пороется в справочнике или методичке, заглянет в зеркало и убежит. И снова никого. Придет Гоша. Ему жарко в костюме, белой крахмальной рубашке и туго затянутом галстуке, но он все равно носит и белую крахмальную рубашку, и галстук с тонким узлом. Гоша постоит, отдуваясь, увидит, что никого нет и посылать на работу некого, и уйдет вздыхая. Я ему сочувствую: у него требуют переводчиков, а ему неоткуда их взять! Аврал! У Гоши вечный аврал! Его ругают сопровождающие делегаций, и переводчики ворчат, — мол, он их совсем замучил, — Гоша морщит лоб, краснеет, смущается и все прикидывает, как ему выйти из положения. А положение-то безвыходное!

Я сижу в комнате одна. С открытым окном в комнате прохладнее. Туча, что собиралась разлиться, проходит стороной. Светлеет. Зеленый лист сорвался с дерева, и прохожий прибил его каблуком к тротуару. Лист трепещет, словно хочет сдвинуться с места и побежать. Скоро осень…

Валя крутит с Ломовым. Я, значит, кручу с Юркой. А с кем крутит Гоша? Или Гоша — ни с кем? У него жена. А если с женою, — называется ли это «крутит»? Или для этого существует другое слово? Зойка говорит, что Валя и не скрывает. Они всюду бывают вместе. Но кто знает, — может быть, они просто ходят вместе и Валя вовсе не крутит с Ломовым? Я думаю так, но тут же начинаю думать иначе. Я вспоминаю, как дрожало лицо у Вали, когда мы сидели с ней в холле, как дрожало ее лицо и светилось. И как смотрел на нее Ломов — смущенно и виновато. Валя крутит с Ломовым — это, наверное, правда. И это, наверное, счастье. Но тут я вспоминаю, что у Вали есть муж. Он, кажется, очень внимателен к Вале. И я думаю, что вряд ли это может быть счастьем, если у Вали есть муж. А может быть, у Вали уже нет мужа? Может быть, пока я была на юге, все так изменилось, что у Вали уже нет теперь никого, кроме Ломова?.. Тоненький зеленый лист трепещет на сером тротуаре. Я не вижу прожилок на его зеленой ладони, но знаю, что эти прожилки есть, и мне кажется, что они напрягаются, пытаются сообщить листу силу, помочь сорваться с места, к которому припечатал его чей-то каблук.

У подъезда останавливается машина. Из нее выходят две худые дамы в черных очках. На них открытые платья, и в вырезе платьев торчат костлявые ключицы. За дамами из машины выходит Валя. Ключицы двигаются к гостинице, и мне кажется, что я даже слышу, как они издают тихонько: скрип-скрип, скрип-скрип… Старые американские туристки. А между ключицами двигается пушистая светлая Валина голова. Одуванчик. Вот и Валя приехала!