Северьян Матвеевич, инструктор райкома, сбегал с лестницы. Как всегда, чистенький, вежливенький, сладкоречивый, очень похожий на юркого воробья и своей проворностью, и своим острым личиком с черными бегающими глазками.
Михаил пожал протянутую руку.
– Слышал, слышал про твои дела. – Северьян Матвеевич участливо кивнул на больную руку. – С каким вопросом пожаловал?
– Да не знаю. В больнице сказали, чтобы к Тюря-пину зашел.
– К Константину Васильевичу? На партактиве он, парень. Партактив у нас сегодня работает. Первый вопрос обсудили – заготовка кормов, сейчас к борьбе с алкоголем перешли. Советовал бы заглянуть в ожидании.
1
Вот это да! – мысленно ахнул Михаил, когда вслед за Северьяном Матвеевичем вошел в зал.
Окна во всю стену, от пола до потолка, хоть на лошади въезжай, с занавесями белыми, шелковыми – как паруса, натянуты ветром, – люстры с хрустальными подвесами, красная ковровая дорожка через весь зал, от дверей до сцены, сиденья мягкие… Его в Москве как-то сват затянул к себе на заседанье – куда там до этого зала!
А вот насчет бумажного бормотанья… Как зачалась у них эта канитель в районе после Подрезова, так и по сю пору продолжается.
Выходил на трибуну начальник сельхозтехники, выходила молоденькая совхозная доярка, выходил главный инженер леспромхоза – все первым делом вынимали бумажку.
Михаил немного оживился, когда слово предоставили начальнику стройколонны Хвиюзову. Хвиюзовские гвардейцы по части пьянки давно уже первенство по району держат, да и сам Хвиюзов выпить не дурак. Две бутылки опростает – только во вкус войдет, только голос прорежется – страсть мастер анекдоты наворачивать.
Нет, и Хвиюзов не обрадовал. Подменили мужика. Отчитал что положено – и с колокольни долой. Даже на людей забыл взглянуть.
Сосед у Михаила, знакомый шофер с Шайволы, дремал, уронив на грудь большую голову с подопрелым волосом. Другие вокруг тоже водили отяжелевшими головами. И ничего удивительного в том не было. Бумажная бормотуха кого угодно в сон вгонит, а тем более работягу, который, может, чтобы попасть на это совещание с Дальнего покоса или лесопункта, всю ночь не спал. Да и вообще – кто это сказал, что у заседателей легкая жизнь?
Михаила в конце концов тоже укачало.
Очнулся он от толчка соседа:
– Вставай, начальство твое на трибуну лезет. Точно, Антон Таборский взбегал на сцену. Поначалу, как все, надел очки, развернул бумажку, дал запев:
– Товарищи, обсуждаемое постановление – это документ огромного исторического значения, новое проявление заботы… новый вклад…
В общем, не придерешься – не вышел из установленной борозды, сказал все нужные слова, а потом бумажку в сторону, бах:
– Для русского Ивана это постановление, скажем прямо, самое трудное постановление изо всех постановлений, какие были и какие еще будут, под корень режет…
Смех, хохот, топот. Даже в президиуме заулыбались – белой подковой просиял зубастый рот на смуглом лице первого секретаря.
– А чего смеяться-то, дорогие товарищи? – Таборский прикинулся дурачком: великий мастер по части прикидона. – Плакать надо. Ведь кабы мы как люди пили, кто бы нам чего сказал? А то ведь мы все наповал, все до схватки с землей…
Опять смех и хохот.
– Давай по существу, товарищ Таборский, – мягко поправил первый секретарь.
Таборский секунды не задумывался – всегда слово на языке:
– А по существу, Григорий Мартынович, все в докладе райкома сказано. А наше дело известно – выполняй. Ставь первым делом ограничитель у себя в горле да мобилизуй массы.
Тут уж не смех, одобрительный гул прошел по залу – всем понравилось, что Таборский не отделяет себя от других, не корчит из себя трезвенника.
– Ну а в части конкретных предложений, товарищи, – Таборский поискал кого-то глазами в зале, – то я целиком и полностью согласен с Марьей Федоровной, нашей заслуженной учительницей РСФСР. Замечательно, в самую точку сказала Марья Федоровна: одной силой бутылку не сокрушишь. Она сама кого хошь с ног валит. Надо, понимаете ли, культуру двинуть на эту зеленоглазую стерву. Да по всему фронту. А то у нас что получается? Пекашино взять, к примеру. Клуб новый построили – спасибо, а про самодеятельность и забыли. Вот наши мужики, понимаете, и прутся к Петру Житову в ресторан «Улыбка», чтобы свою самодеятельность развернуть…
Таборского проводили с трибуны аплодисментами. И, честное слово, будь у Михаила рука здоровая, он бы тоже ударил в ладоши. Прохвост, сукин сын, жулик из жуликов, а вышел на трибуну – и свежим ветром дохнуло.
2
С Костей Тюряпиным Михаила свела жизнь еще в сорок четвертом году на сплаве – тогда под Выхте-мой они до самой ледяной шуги бродили с баграми в Пинеге, приказ родины выполняли: всю, до последнего бревна древесину пропихать через выхтемские мели. И попервости после войны, когда сталкивались в райцентре, всегда вспоминали те дни. Да и вообще им было о чем поговорить: у обоих отцы на войне убиты, обоим семьи многодетные пришлось вытаскивать на своем горбу. А потом начались кукурузные дела, Михаила с треском, с пропечаткой в районке и областной газете сняли с бригадиров, и Тюряпин замкнул свои уста: кивать при встрече кивал, а звук пропал начисто.
И вот сейчас, попыхивая папироской в шумном, переполненном людьми вестибюле – весь зал сюда высыпал, – Михаил припомнил все это и вдруг подумал: а может, не ходить? Может, дать поворот на сто восемьдесят градусов – и будьте-нате? В случае чего всегда можно отбрехаться: забыл, болен, на автобус торопился. Да и вообще с каких это пор у Тюряпина дела к нему?
Пошел. Терпеть не мог трусов.
– Заходи, заходи, товарищ Пряслин, – встретил его Тюряпин и кивнул на стул у дверей. – Присаживайся.
Михаил сел.
Тюряпин, не глядя на него, зашелестел бумажками. Ручищи большущие, суковатые, сразу видно, что не от карандашика жить начал, плечи в развороте на метр, а вот головка какой была, такой и осталась – малюсенькая, с рыжим хохолком, и Михаил невольно скосил глаз на вешалку в углу возле дверей, где висела шляпа: какой же, интересно, он размер носит?
Тюряпин прокашлялся.
– С тобой, товарищ Пряслин, первый собирался потолковать, да у Григория Мартыновича сегодня, вишь, народ, руководители производства…
Михаил ждал. Второй раз называл его Тюряпин товарищем, а это не предвещало ничего хорошего.
Так оно и оказалось.
– Претензии к тебе, товарищ Пряслин. И очень серьезные претензии. По части производственной дисциплины… – Тут Тюряпин поднял наконец свои глаза. – Работать людям мешаешь…
– Это кому мешаю? Таборскому? – Михаил сразу понял, откуда ветер дует.
– Таборский у нас, между прочим, не последний человек в Пекашине. Может управляющий работать, когда рабочие не едут на дальние сенокосы? А пожар? Имей в виду: за уклонение от пожара у нас закон ясный– суд. – Тюряпин разжег наконец себя. И глаз поставил – в упор смотрел.
Но и Михаила заколотило. Потому что все это вранье и брехня от начала до конца. Русским языком было сказано этому Таборскому: нынче на Верхнюю Синельгу не поеду. Может он за тридцать лет хоть одну страду возле дома потолкаться, тем более что братья приехали? А насчет пожара и вовсе ерунда. Когда это он от пожара уклонялся? Как он мог с порезанной-то рукой на пожар ехать?
– А на Марьюшу мог? – опять прижал его Тюряпин.
– И на Марьюшу не мог. Да потому что осел, потому что дурак законченный. Думаю, хоть одной рукой сколько пороблю. А Таборскому, видишь, лучше, чтобы я и на Марьюшу не ездил. Ничего, придет время, вот помяните мое слово, сами погоните этого жулика. Баснями-то все время сыт не будешь.
Тюряпин спросил:
– Яковлева Ивана Матвеевича знаешь?
– Знаю. А чего?
– Хороший тракторист?
– Ничего, крутит колеса.
– А Палицын Виктор? Михаил пожал плечами.
– А Сергей Постников?
– На поряде парень. Бутылку стороной не обходит, но нет этого, чтобы по неделям зашибать.
– Дак вот, товарищ Пряслин. – Тюряпин сделал выдержку. – Не управляющий жалуется на тебя, а механизаторы. Вот под этим заявлением, – Тюряпин приподнял бумагу, – девять подписей. – "Примите меры… Срывает и дезорганизует производственный процесс…" Такие заявления, скажем прямо, не часто поступают в райком.
Михаил был оглушен, сражен наповал. С механизаторами, правда, у него бывали стычки – погано пашут, семена только переводят, а ведь без стычки какая жизнь? Неужели безобразие видишь – и молчать?..
– Дак съездил, говоришь, в Москву? Побывал в столице нашей родины?
Михаил поднял глаза на Тюряпина и себе не поверил: Тюряпин улыбался. И в голубых маленьких глазках его с желтыми цыплячьими ресничками чуть ли не мольба: дескать, не взыщи. Служба есть служба. А теперь, когда дело сделано, можно поговорить и по-товарищески, по душам.
