— Знаю. Но без работы не проживешь.
— Так-то оно так. Только всему есть мера. А то как говорится: работа дураков любит.
— Эту пословицу ленивые выдумали.
Василиса скривила губы.
— Уж не знаю, кто ее выдумал. Зато другое знаю: с работы лошади дохнут. А я так рассуждаю: нашей сестре только и погулять, пока в девках ходишь. Тут тебе и воля, и почет, и обхождение хорошее. Насчет заботушки — от нее оскомину набьешь, когда замуж выйдешь. Так-то вот…
И медленно уплывала от Тани, переваливаясь с боку на бок.
После обеда Василиса спустилась в матросский кубрик. В том и другом помещении шла спешная работа. Матросы, засучив брюки и рукава, работали с каким-то особым рвением: кто надраивал песком медный чайник, кто чистил кружки, кто крыл потолок эмалевой краской.
— Стараетесь? — ехидно спросила Василиса, остановившись у порога.
— Сама, поди, видишь, — недружелюбно ответили ей матросы.
— Чистоту наводите?
— Да, наводим. Это лучше, чем по судну засаленной свиньей шляться.
Василиса поняла это как намек, и у нее задрожал дородный подбородок.
— А по святцам как будто назавтра никакого праздника не должно быть?
— Мы без святцев живем. Это ты продолжаешь по-прежнему — богу молишься, а с дьяволом водишься.
Она укоризненно покачала головой:
— Посмотрю я на вас: какие-то оглашенные вы стали все, ну, как есть оглашенные.
— А что?
— Срамота одна — вот что! У каждого из вас что теперь в башке? Вместо мозга жидкость одна, как в яйце-болтуне. Чистятся, моются, бреются, наряжаются. Из кожи лезут, лишь бы перещеголять друг друга. Ради кого? Ради этой крученой девчонки! Хоть бы посмотреть было на что. А то ведь так себе — трясогузка какая-то. Ухватиться не за что…
Матросы закричали:
— Заткни свой поганый фонтан, акула земноводная!
— Ухватиться, говорит, не за что! Если по-твоему рассуждать, то любая корова или кобыла в сто раз красивее тебя: там уже есть за что ухватиться.
— Это она, братцы, из зависти так говорит.
Мужчины в хохоте прятали свою неловкость.
Василиса кричала:
— Это мне-то да ей завидовать! Да я на своем веку видела молодцов не таких, как вы! У меня офицеры с иностранных кораблей ночевали. А вы что собою представляете? Кобели бесхвостые, и больше ничего! Тьфу, прости ты, господи, душу мою окаянную!
Никогда раньше, уходя от матросов, она не поднималась по трапу так быстро, как на этот раз.
V
Вечером, отделавшись от своих обязанностей, Таня решила сходить в матросский кубрик. Догорала заря и густела ночь, когда она поднялась на палубу. Она прошла на бак. Здесь вдруг услышала говор, доносившийся из матросского кубрика через раструб вентилятора. Кто-то произнес ее имя. Она невольно придвинулась ближе к вентилятору и насторожилась. По голосу она узнала Брыкалова. Он заносчиво рассказывал другим:
— Если мне понравится какая — не устоять ей. Я знаю все тонкости женского сердца. Попробуйте все время приставать к ней со своей любовью — ничего не выйдет. Нет, ты покажи ей, что она, скажем, вдохновляет тебя и ты при ней так загораешься, что можешь горы опрокидывать. Женщины страсть любят вдохновлять нашего брата. А потом немножко отхлынь от нее, притворись равнодушным. А еще лучше, если тут за другой приударить. Тогда сразу все обозначится. Если здорово клюнуло, тут уж губами не шлепай, а сразу бери. Твоя будет. А так действовать, как Бородкин, — это все равно, что голой мачтой ветер ловить…
Таня закусила губу.
«Хорошо, — подумала она про себя. — Будем иметь это в виду».
Из раструба вентилятора послышался смех, а потом кто-то недоверчиво заявил:
— На словах ты, Брыкалов, готов построить мост до небес. А ты на практике покажи.
— Я уже доказывал.
— Там никто не видал.
— Скоро увидите.
— Не обожгись, Брыкалов!
Таня хотела вернуться обратно, но тут же передумала и решительно начала спускаться по трапу.
Матросы, вскочив, встретили ее шумными аплодисментами.
— Пожалуйте, товарищ Таня, к столу!
Брыкалов подлетел к ней с улыбкой бульварного кавалера и выпалил заранее заученные слова:
— Приветствую вас, Татьяна Петровна, от горячего сердца, изоляционно от других! Вы — чудесная наша морская сказка! Ваши глаза возбуждают во мне целую бурю возвышенных чувств…
Таня холодно взглянула на него.
— Я не люблю балаганщины.
Кавалер сразу скис, что-то забормотал под хохот других.
У Бородкина от радости прыгали глаза.
— Молодец ты сегодня, Максим, — веселый такой!
Он мотнул головой.
— Идем за границу. Вот и радуюсь.
Таню угощали чаем, печеньем, конфетами.
— Где это вы достали сладости?
— Для вас со дна моря добудем.
Кубрик нельзя было узнать: все в нем аккуратно убрано, палуба вымыта, на клеенчатой скатерти ни одного пятнышка. От белого, как снег, потолка пахло свежей краской. При свете электрической лампы большой чайник горел красной медью, точно закатное солнце. И сами матросы, выбритые, вымывшиеся, наряженные в чистое платье, выглядели так, как будто приготовились на парадный смотр.
Таня, оглядывая кубрик, восторгалась:
— Вот видите, как хорошо стало у вас!
Матросы оправдывались:
— У нас, товарищ Таня, сроду так было. Это давеча маленькая оплошность вышла: понадеялись друг на друга.
Одна треть экипажа управляла кораблем. А те, что были свободны, почти все собрались в кубрике. Сюда пришли кочегары, машинисты, даже плотник и боцман. Вокруг маленькой женщины вскипало веселье. Голоса людей стали напряженнее. Часто говор людей заглушался прорвавшимся смехом. Соперничая между собою, каждому хотелось чем-нибудь блеснуть перед буфетчицей и в то же время осадить другого.
Пожилой плотник, Артамон Хилков, раньше всегда был молчалив, а теперь говорил больше всех. Он рассказывал смешные анекдоты, выдавая их за факты. Скуластое лицо его морщилось хитроватыми ужимками, локти оттопыривались, как крылья птицы, собравшейся вспорхнуть.
— А то вот еще случай. Это произошло, когда я еще в военном флоте служил. После обеда, как полагается, кок вымыл свои котлы и вылил ополоски в ведро. Выходит он с ведром на двор. Глядь — в ворота экипажа сам адмирал вкатывает на лихаче. «Стой! — кричит ему адмирал. — Что это, — спрашивает, — ты несешь?» Кок оробел, мотнул башкой, вытряхнул слова: «Так что от обеда осталось, ваше превосходительство». «А ну, — говорит адмирал, — дай ложку, попробую, чем кормят команду». Подал кок ложку. Адмирал хлебнул раз — поморщился, второй раз хлебнул — еще больше поморщился. «Черт знает, — говорит, — какая гадость! Совершенно несоленая, это не суп, а помои какие-то, отвратительные помои!» Кок возьми и бухни: «Так точно, ваше превосходительство, форменные помои. Я их и несу в помойную яму». Адмирал как зарычит, как задергается весь. Посипел, точно спелый баклажан. И сразу — бац на землю! Сказывали после — сердце, словно от динамита, вдребезги разорвалось…
Таня смеялась больше всех. На ее щеках, как ясное утро, играла молодость, опьяняя мужчин. Матросы жадно льнули к буфетчице взглядами. В каждом будто увеличилось количество крови, гудели мускулы…
Машинист, чтобы понизить успех плотника, заметил:
— Если бы не одна причина, в Хилкова могли бы женщины влюбляться.
— То есть что же это за причина? — спросил плотник.
— Постарел. Представляешь собою отработанный пар.
Плотник огрызнулся:
— Вот и видать, что язык у тебя наперед ума рыщет. Не понимает человек одного: старое вино крепче бывает.
На пороге появился кочегар Перекатов с двухрядной гармошкой. В норвежском темно-синем свитере, в шотландской кепке, он был похож на иностранного моряка. На красивом овальном лице с маленькими усиками светилась торжествующая усмешка.
Все повернулись к нему.
— А ну, Боря, дерни того-этого, чтобы на дне морском вся живая тварь зашевелилась.
Кочегар, усаживаясь на скамью, глубже надвинул на глаза кепку. Задористо бросил взгляд на Таню. Растянулись узорчатые мехи, забегали пальцы, перебирая лады. Брызнули и закружились веселые звуки. Один матрос, хлопнув в ладоши, крикнул:
— Выходи кто на пару!
Подбоченившись, он засеменил ногами по раздвинутому кругу. Навстречу ему выплыл другой, шаркая подошвами в такт ладов. Плясали до изнеможения, лица стали красные, как морковь.
Когда кончилась пляска, кочегар запел:
Ах, глазки мои,
Что мне делать с вами?
Увидали милую —
Заморгали сами…
Задушевный тенор, перевитый звуками гармошки, захватил Таню, наполнил сердце покоряющим призывом. Она теперь смотрела только на Перекатова. Загадочная полуулыбка застыла на ее лице. Забылась, унеслась в грезах с этим порывистым парнем к солнечному блеску.
